4. Великая Смута и великорусская Народная революция Со смертью в 1598 году сына Ивана Грозного, царя Фёдора Ивановича, на Московском престоле пресеклась династия Рюриковичей, родовых потомков основателей древнерусского государства и русской традиции государственной

Великорусы

название "Великая Россия" искусственного происхождения; оно было составлено, по-видимому, духовенством или, вообще, книжными людьми и начало входить в царский титул лишь в XVI веке. Впервые, кажется, оно встречается в "Апостоле", первой книге, напечатанной в Москве в 1556 г. при Иоанне Васильевиче Грозном, а затем в "Чине венчания" царя Феодора Иоанновича, в 1584 году. Первоначальный смысл его был, по-видимому, риторический, возвеличивающий; искусственность его видна и в том, что прежние названия "Русь", "Русия" были заменены в нем византийским - "Россия". Впрочем, эпитеты "Великая" и "Белая Руссия" в применении к Московии употреблялись иногда на Западе даже в XV в. Но более определенное, географическое значение термин "Великая Россия" получил только при Алексее Михайловиче, с подчинением Малороссии в 1654 г., когда царь стал именовать себя самодержцем "всея Великия и Малыя России", присоединив еще к этому титулу в следующем 1655 г., после занятия Вильны, выражение "и Белыя России". С этих пор различие между "велико-" и "малороссиянами" сделалось общепринятым в книжной литературе и образованном обществе, но именно в этой форме, а не в форме "малорусы" и "великорусы". Эти последние обозначения стали употребляться сравнительно недавно, с пятидесятых и шестидесятых годов, отчасти вследствие оставления вообще искусственного и высокопарного имени "россияне", а отчасти и по примеру Костомарова, который пользовался наименованиеми то "северно-" и "южнорусы", то "велико-" и "малорусы". Название "южнорусы", введенное, впрочем, несколько ранее Костомарова, писателями малороссийского происхождения, имело, очевидно, целью, устранив понятие о "малости" или "великости", ввести более определенные обозначения, основанные на различии географического распространения. К этому присоединилось еще представление, развитое Максимовичем, Костомаровым и другими, что теперешние малорусы составляют прямых потомков, и по крови, и по языку, древних южно-русских славянских племен, что ильменские или новгородские славяне (по Костомарову) были ветвью этого южно-русского племени, оторванною от него какими-то неизвестными обстоятельствами и удалившеюся на север, но что остальные В. - тверитяне, суздальцы, москвичи, - хотя и оставались русскими по происхождению, вере, книжному языку, однако уклонились от прочих русских славян в своем народном языке, быте, нравах, обычаях, общественном и государственном строе под влиянием иных географических условий, иных исторических судеб, а также и иных, вошедших в их состав этнографических элементов. Влияние этих последних особенно было преувеличено некоторыми польскими писателями, которые старались доказать что "москали" - даже не русские, не славяне, а финны и татары, усвоившие себе некоторую славянскую примесь и испорченный славянский язык. Такая теория, развитая особенно Духинским и его последователями, встретила возражения со стороны многих, не только великорусских, но и малорусских и вообще славянских исследователей, и была всеми понята, как вызванная не столько научными, сколько политическими тенденциями. Тем не менее, мысль, что малорусы (как и белорусы) представляют более чистую в антропологическом и этнографическом отношении ветвь русского народа, чем В., уклонившиеся всего далее на С и В и смешавшиеся с различными инородцами, получила некоторое распространение не только у западно-славянских и южно-русских писателей, но отчасти и среди образованного русского общества вообще.

Термин "великорусы" может представлять географическое, антропологическое, этнографическое и историческое значение, смотря по тому, какие признаки имеются в виду или чему придается большее значение. В географическом отношении имя "Великой России" должно признаваться равнозначительным с древней "Московией" иностранцев, например, - как это предлагал Надеждин, - в пределах великого княжества Московского в 1462 г., при смерти Василия Васильевича Темного, когда оно простиралось уже от Ельца до Устюга и от Калуги до Вятки, причем необходимо пополнить эту территорию тогдашним великим княжеством Тверским, областью Пскова, пятинами Новгородскими, восточною частью древнего Смоленского княжества, Северскими уделами по Оке, между Десною и Доном, и великим княжеством Рязанским. Впрочем, такое географическое определение Великой России едва ли может в настоящее время иметь какое-либо значение. С одной стороны, даже на территории Великороссии XV века, рядом с великорусами жили (как живут отчасти еще и теперь) белорусы и финны; а с другой стороны, великорусы давно перешли за пределы Московского государства XV в., расселившись и по течению Камы с ее притоками, и по нижней Волге, и в бассейне Дона, и в Новороссийском крае, Сибири, на Кавказе и т. д. Гораздо большее значение представляют В. в этнографическом отношении, как народность, выработавшая себе известный язык и своеобразные черты быта и нравов. В прежнее время, и еще сравнительно не так давно (в 30-х годах нынешнего столетия), некоторые даже из "ученых" великорусов видели (по словам Венелина) в украинцах какую-то смесь малорусов, татар, поляков, литвы, а язык их считали каким-то испорченным, мужицким говором, с примесью польских и татарских слов (Греч в 1827 г. утверждал даже, что малорусское наречие "может назваться наречием языка польского"). Наоборот, писатели малорусского происхождения старались доказать, что малороссийский язык не только равносилен великорусскому, но даже древнее, первобытнее его, что это был язык Киевской Руси, и что скорее великорусский язык должен быть признаваем новой формацией, образовавшейся под влиянием инородческого (финского) элемента, или (как утверждал галицкий писатель Огоновский еще в 1880 г.) что великорусский (московский) язык "присвоил себе элементы церковно-славянского и древнерусского языка, давши им свою новую, чуждую окраску, в ущерб старому и подлинному основанию и произошел из смеси московского наречия, русинского и церковно-славянского языка, - могущественно развившись в своей литературной речи на счет малорусского". Все эти утверждения должны быть признаны в настоящее время неосновательными. Малорусский язык есть, несомненно, самостоятельное наречие русского языка, сохранившее в себе даже некоторые большие признаки древности, чем великорусское и, во всяком случае, ему равноправное и более обособленное, чем, например, наречие белорусское, которое некоторые подчиняют великорусскому, хотя лучшие новейшие исследователи считают его также самостоятельным, наравне с великорусским и малорусским. Но, с другой стороны, и великорусское наречие не может считаться какою-то смесью малорусского с церковно-славянским, и образование его, в основных чертах, должно быть отнесено к тому же времени, как и вообще расхождение первоначального русского языка на главные свои ветви. Изучение древнейших южно-русских памятников XII - XV вв. доказывает даже (по словам проф. Соболевского), что "древний киевский говор был великорусский" и что "нынешнее малорусское население мест, ближайших к Киеву, как и всей страны к востоку от Днепра - население пришлое, пришедшее сюда приблизительно в XV в. с Запада, из Подолии, Волыни и Галиции". Последнее утверждали еще ранее Погодин и Лавровский; но взгляд этот продолжает оспариваться южно-русскими исследователями, - гг. Житецким, Антоновичем и др. Как бы то ни было, можно считать доказанным, что новгородское наречие, которое Костомаров признавал родственным малорусскому, есть, несомненно, великорусское и представляет одно из подразделений последнего. Этих подразделений принимается теперь (за выделением белорусского) два или три, хотя у разных исследователей замечаются различия в подробностях. Наиболее явственно различие между северно-великорусским и южно-великорусским поднаречием; но северное может быть разделено, в свою очередь, на два: а) собственно северное, или новгородское (в Новгородской, С.-Петербургской, Олонецкой, Вологодской, Архангельской, Вятской, Пермской губерниях, в Сибири, также в Псковской и Тверской, где оно соседит с белорусским, и в Костромской, где оно соседит с восточным); б) восточное, или суздальское (в губерниях Владимирской, Ярославской, Костромской, Нижегородской, Казанской, Симбирской, отчасти Пензенской, Саратовской, Оренбургской). Другие исследователи выделяют, однако, эту восточную разновидность северно-великорусского наречия в особое, среднее великорусское наречие, промежуточное между северным и южным. Последнее, т. е. южно-великорусское наречие называется еще рязанским и подразделяется некоторыми также на два: на восточное, или собственно рязанское (в губ. Рязанской, Тамбовской, отчасти в Пензенской и Саратовской), и западное (в губерниях Тульской, Орловской, Курской, отчасти Воронежской и Харьковской, где великорусы соседят с малорусами, и в губерниях Смоленской и Калужской, где они соседят с белорусами). К этому западному южно-великорусскому говору относится и московский, который, однако, некоторые исследователи (напр. Шихматов) выделяют в особый, образовавшийся из соединения северно-великорусского наречия с южно-великорусским и стоящий, по основным чертам своего вокализма, ближе к последнему. Этим, специально московским наречием народ говорит только в Москве и ее ближайших окрестностях; но оно распространилось по всей России, как язык образованного класса. Остальные части Московской губ. должны быть причислены к западному и восточному говорам южно-великорусского наречия, а на севере - к восточному поднаречию северно-великорусского.

Обособление этих поднаречий и говоров должно было последовать после обособления великорусского наречия от малороссийского, т. е. после XIII века и, вероятно, в течение многих столетий, хотя первые зачатки их могли быть налицо уже в языке различных племен русских славян, перечисленных в Начальной летописи. Всего раньше должно было сложиться новгородское наречие, следы которого мы встречаем в некоторых древнейших письменных памятниках, хотя и оно, распространяясь на север и на северо-восток, должно было несколько измениться, по крайней мере, в своем лексическом составе, восприняв в себя немало инородческих, финских слов. В образовании восточного северно-великорусского поднаречия приняли, вероятно, участие кривичи (белорусы), смешавшиеся с новгородцами, а в образовании южно-великорусского - также вятичи. Как бы то ни было, все эти поднаречия и говоры остаются чисто русскими; влияние финского элемента сказывается только в некоторых заимствованных словах и является еще недоказанным в морфологии и фонетике, хотя, по отношению к последней, оно и предполагается некоторыми исследователями.

Морфологическая и фонетическая чистота великорусского наречия представляется даже несколько странною, если принять во внимание, что наречие это сложилось на почве, заселенной первоначально инородческими, финскими племенами, которые, несомненно, принимали участие в образовании великорусской народности. При начале русской истории, в Χ веке, мы видим, что еще вся область позднейшей Ростовско-Суздальской земли, колыбели великорусского государства, была заселена финскими племенами. Новгород является на Западе самой северной славянской колонией. Но если мы обратимся к географической, именно хорографической номенклатуре (особенно к названиям рек), то, как показал еще Надеждин, мы можем убедиться, что даже в славянских областях, по Днепру, Сейму и Десне, встречается масса инородческих, финских названий. Наиболее чиста от чужеземных названий хорографическая номенклатура в верховьях рек Вислы, Днестра и Припяти до Днепра; но чем далее от этого центра, тем сильнее становится инородческая примесь в названиях рек, и именно на западе встречаются литовские названия, на юге - тюркские, на севере и востоке - финские. К северу от Смоленска и на Днепровско-Окском водоразделе финские названия уже преобладают, так что было, следовательно, время, когда финны придвигались к самому Днепру с севера и востока. Но это было, вероятно, еще до VI в., так как в VI в. Прокопий упоминает уже о славянах на севере от Азовского моря, и есть основания предполагать, что и новгородские славяне пришли к Ильменю по крайней мере столетия за два до начала русской истории.

Таким образом, русские славяне, расселяясь из области в верховьях Вислы, Днестра и Припяти, должны были утвердиться в областях, занятых первоначально неславянскими племенами. В частности, новгородские славяне, кривичи, вятичи должны были заселить область, занятую ранее финскими народами. Невольно представляется вопрос, как славяне не потонули в этом финском море, и куда девались все эти финские племена? Как могли славяне не только поддержать свое политическое преобладание, но и сохранить свой язык, свой быт и выступить историческими деятелями, как новгородцы, суздальцы, москвичи, как народ славяно-русский? Для объяснения этого факта следует прежде всего принять во внимание, что и южные славяно-русские племена, расселяясь по Днепру и за Днепр, должны были, судя по хорографической номенклатуре, заселить места, где ранее их сидели племена тюркские. Что касается специально полян (и древлян), то известно, что они постоянно должны были бороться с тюркскими племенами, с черными клобуками, горками, берендеями и печенегами, которые позже, с появлением половцев, входят даже в состав княжества, образуют пограничные поселения по Роси и Суле, как передовой оплот против половцев, причем и последние входят потом в более близкие сношения с киевлянами, роднятся с ними и т. д. Вообще, уже в то отдаленное время славянское население Киевской земли стало ассимилироваться с соседними тюркскими элементами, а позже, в эпоху казачества и Запорожья, южно-русское население восприняло в себя еще более разного инородческого элемента. И тем не менее, кроме некоторой лексической примеси, малорусы сохранили чистым свой славянский, русский язык, хотя, может быть, и видоизменив его в выговоре, под влиянием позднейших колонистов с запада, из Прикарпатья. Таким образом, если южнорусы, несмотря на тюркскую и иную примесь, могли сохранить свой язык и народность, это было возможно и для тех русских племен, которые двинулись на север и северо-восток, тем более, что им пришлось здесь иметь дело с более мирными и слабыми племенами финскими.

Была, однако, существенная разница в колонизации русскими славянами юга и севера. На юге их колонизация не простиралась далеко, и область к востоку от Днепра была заселена прочно малорусами только в XVII веке, когда им пришлось встретить здесь необитаемую территорию и столкнуться только с встречной колонизацией великорусской. Иное дело было на севере, где пришлось заселять громадную территорию, углубляясь все далее на восток и запад, в области, занятые финскими племенами. И притом нельзя сказать, чтобы эти финские племена в эпоху славянского среди них расселения были лишены всякой культуры. Это не были уже те Fenni, о которых говорит Тацит, что они занимались только звероловством и имели всю надежду на пропитание в стрелах с каменными или костяными наконечниками. Следы этой древнейшей культуры, правда, найдены в области Оки, Средней Волги, Вятки и Камы, и притом довольно обильные и во многих местах; но они относятся ко времени гораздо более раннему, чем эпоха расселения славян. В последующие же века финские племена уже имели железное орудие и бронзовые украшения, усвоили себе (на З под влиянием готов, а на В - тюрков) скотоводство и земледелие, и, судя по находкам в некоторых, несомненно финских, могильниках, вели также кое-какие торговые сношения. Культура славянских пришельцев едва ли в то время значительно превосходила финскую, и потому успех славянской колонизации едва ли можно объяснять превосходством тогдашней славянской культуры. Нет также никаких оснований предполагать, чтобы славяне истребляли финнов; напротив того, все свидетельствует в пользу того, что колонизация славян была по преимуществу мирная. Едва ли можем мы также думать, что финны вымирали сами, подобно тому, как вымирают теперь первобытные племена Австралии и Полинезии, или как вымерли некоторые мелкие племена Сибири. В этих случаях разница в культуре пришельцев и туземцев была настолько велика, что последние должны были безусловно подчиниться первым и резко изменить весь свой быт или исчезнуть, особенно под вредным влиянием отрицательных сторон цивилизации. Но такой резкой разницы в культуре не было между финнами и славянами, и особенности быта тех и других не исключали возможности мирного сожития и общения и совместного участия в государственной жизни.

Для объяснения того, что происходило при расселении славян на территории России, можно до некоторой степени пользоваться данными, касающимися позднейшей русской колонизации, происходившей уже на памяти истории, напр. колонизации Заволочья, и отчасти - колонизации русских среди вотяков, черемис, пермяков и вогулов. Говорим - до некоторой степени, потому что в это позднейшее время русские стояли в своей культуре уже много выше финских инородцев, были крепки единством и верою, тогда как финские племена представляли множество подразделений и жили разбросано. Впрочем, и при начале русской истории на стороне славян было то преимущество, что их предводителями и руководителями были нередко воинственные и предприимчивые варяги (норманны), следы которых мы встречаем, напр., в Суздальской земле, в т. наз. мерянских курганах, еще до установления здесь русского владычества. Следы эти выражаются в обычае трупосожжения, в присутствии норманнского вооружения и характерных украшений эпохи викингов (IX-Χ и нач. XI в.), напр. т. наз. скорлупчатых фибул и т. п. Вообще, необходимо допустить, что славянская колонизация происходила не массами, а проявлялась более в основании небольших поселков и городков. Есть основание думать, что среди Мери, например, в эпоху участия ее в призвании варяжских князей, уже был значительный славянский элемент, что область ее была уже отчасти заселена славянами, хотя и продолжала носить название Мери, подобно тому, как и позже Вятка, Пермь, Сибирь удержали туземные названия, хотя и стали уже областями русскими, с господствовавшим русским населением. Успеху славянской колонизации могло благоприятствовать и то обстоятельство, что финское население было, по-видимому, негусто и жило разбросанно среди лесов, к тому же сравнительно мирно и невоинственно. Когда же славянские колонии начинали его теснить, оно могло уходить далее на В., как это мы знаем, например, в позднейшее время, относительно вотяков, черемис, вогул и мордвы. В более раннюю эпоху так же уходили перед русскими, по-видимому, югры. В XVI веке они были уже за Уралом, тогда как несколькими веками ранее они, судя по некоторым историческим данным и хорографической номенклатуре, жили в пределах нынешней Вологодской губернии и даже, может быть, южнее; известно, что часть их прошла в конце IX в. за Карпаты и основала Угорское (Мадьярское) государство; с другой стороны, Европеус указал на угорское происхождение названий некоторых рек, даже в Московской губ. и еще южнее, напр. р. Угра. К этому надо прибавить, что финские племена распадались, вероятно, на многие группы и говоры, как, напр., теперешние черемисы, у которых насчитывается 6 наречий, или как вотяки, распадающиеся на два главных племени, да еще на несколько мелких, причем вотяки одной местности с трудом иногда понимают других. Ввиду этой разбросанности и разноплеменности русские колонисты были крепки своей сравнительной однородностью, единством в языке, а затем и верою, которая послужила также важным объединяющим фактором и для инородцев. Последние, принимая русскую веру, язык и подчиняясь влиянию русских обычаев, становились сами русскими и помогали последним в обрусении своих соплеменников.

Мы сказали, что славянская колонизация должна была идти, в большинстве случаев, постепенно, мелкими группами и поселками, как это мы видим и в последующие века, на севере и востоке. Но это не исключало возможности, в некоторых случаях, и более усиленной, массовой колонизации, в подтверждение чего можно также привести аналогичные примеры из исторической уже эпохи. Не говоря даже о массовом переселении малорусов в XVII веке на левый берег Днепра и в нынешнюю Харьковскую губернию, можно указать, например, на быстрый рост заселения Перми при Строгановых и на последующее движение массами русских из Двинской земли, Вятки и Перми - в Сибирь. Пример Строгановых показывает, что стоило только предприимчивым, властным и богатым людям основаться на новых, вольных и прибыльных местах, как к ним уже начинали стекаться переселенцы, в надежде на простор, выгодный промысел и покровительство крепкой власти. Именно такая крепкая русская власть появилась в пределах Мерянской земли, с утверждением во Владимире и Суздале князей Мономахова рода. Нашествие татар, уничтожившее Киев, низведшее его на степень второстепенного поселка, разорившее Переяславское княжество и Чернигов, сопровождалось перемещением политических центров из Чернигова и Новгорода-Северского - в Муром и Рязань, из Киева - во Владимир. Это способствовало еще более возвышению значения Владимирского княжества, центр которого перешел затем в Москву, т. е. западнее и южнее, как бы навстречу тем западным и южным славянским элементам, которые начали сюда приливать с новою силою. Этот прилив прежние исследователи представляли себе так, что южно-русское население после татарского разгрома начало массами передвигаться на север, ища себе там более спокойного существования и более надежной защиты. В новейшее время эта теория подвергнута сомнению и иными даже совершенно отвергается; указывают на то, что южно-русское население было или истреблено, или бежало на З, и что массовое передвижение его на север не подтверждается никакими свидетельствами. Истина, по-видимому, лежит здесь в середине между крайностями. Массового движения, кажется, действительно не было; тем не менее, и самые князья, и их дружина явились на север с юга, а их переход, вместе с молвой о силе и значении их власти и с разорением юга, должен был иметь следствием переселение на север же многих лиц из высшего сословия, духовенства, купцов и простого народа. Но здесь эти переселенцы встретили уже ряд городов, заселенных ранее выходцами из варяг, Новгорода, Киева, земли кривичей, а также ославянившимися инородцами; здесь уже оказывалась народность, в которой смешанные славянские и финские элементы сливались в нечто особое и более общее; к этому общему оставалось только примыкать и содействовать, сознательно или бессознательно, укреплению и расширению нового государства и складыванию одного русского (великорусского) народа на обширном пространстве Средней, Северной и Восточной Руси (а также, через посредство донских казаков, отчасти и Южной).

Это образование великорусского народа из соединения разных элементов, происходило ли оно путем брачного смешения славян с финнами или путем непосредственного, постепенного обрусения последних, по необходимости должно было оказать известное влияние на видоизменение первоначального типа, какой представляли в своем сложении и облике русско-славянские племена, прежде их утверждения на территории финнов. К сожалению, выяснение этого вопроса соединено со значительными трудностями и требует основательного ознакомления как с рядом современных финских и славянских племен, так и, по возможности, с тем, какой выказывали предки этих племен в эпоху их первоначального столкновения и смешения. Но такое ознакомление предполагает массовые наблюдения и обстоятельную их разработку, чему покуда положено только слабое начало; что же касается до выяснения типа древних славянских и финских народов, то для этого имеется и слишком мало материалов. Впрочем, нельзя сказать, чтобы эти материалы совершенно отсутствовали; они имеются в виде тех костяков и черепов, а иногда и остатков волос, которые находят в многочисленных, разбросанных по русской земле курганах и могильниках. Материалы эти отчасти уже описаны трудами профессора Богданова и других лиц; но многое еще остается сделать для выяснения особенностей по местностям и эпохам и для сравнения их с соответственными антропологическими особенностями современного населения. Покуда мы не имеем еще ни детальных карт с указанием распределения древних курганов, городищ и т. д., ни сочинений, в которых были бы сведены и анализированы все известные данные об исследованных могильниках и выяснены все констатированные особенности различных славянских и финских курганных и могильных древностей. Немногие обобщения, сделанные по отношению к этим археологическим памятникам, иногда только затемняют вопрос или дают ему фальшивое освещение. Так, например, финские ученые считают почти все доисторические древности средней и северной России финскими, так что славянских здесь, можно сказать, совершенно не оказывается. Наоборот, некоторыми русскими учеными был высказываем взгляд, что почти все эти остатки принадлежат нашим собственным предкам, а иные склонны даже причислять к славянским и разные курганы и могильники Сибири. Понемногу, однако, и в этой области начинает кое-что уясняться, хотя покуда лишь в слабых намеках. Начинают определяться, с одной стороны, остатки древнейшей культуры каменного и костяного века, со следами бронзового, констатированные от Урала, Перми, Вятки до Мурома, Москвы и Приладожья и принадлежавшие, очевидно, древнейшему населению, как кажется, угорскому. Затем идут могильники (не курганы), заключающие в себе остатки финнов более поздней эпохи, но еще несколькими столетиями предшествующие эпохе расселения славян. Настоящих курганов (могильных насыпей) мы не находим в исконной области финнов, напр., в нынешней Пермской губ. (за исключением степных зауральских уезд., где курганы насыпались, очевидно, тюркскими кочевниками), в Вятской, большей части Вологодской и Архангельской, в Прибалтийских областях. С другой стороны, мы встречаем и в пределах Средней России могильники, относящиеся, по-видимому (судя по вещам), к VI-VIII векам и принадлежавшие, по всем вероятиям, финнам. Таковы, например, исследованные недавно Курманский могильник (в Касимовском уезде Рязанской губ., раскопки графа Ф. Уварова) и Люцинский могильник Витебской губернии (раскопки Романова и Сизова). Наконец, мы имеем курганы иногда с арабскими диргемами и византийскими и другими монетами, позволяющими определить точнее эпоху, и относящиеся, по-видимому (в пределах Средней и Северной России), к IX-XI векам. Несомненно, что курганы насыпались в Южной и Средней России разными народами, начиная с эпохи скифов, а может быть, и раньше. Известны некоторые курганы с греческими изделиями IV в. до Р. X., есть затем более поздние - эпохи около Р. X. и последующей, так наз. скифо-сарматской; но затем идут курганы, несомненно, славянские, именно на юго-западе России, в области, где и все хорографические названия - славянские. Удалось даже выяснить некоторые особенности курганов полян, древлян, северян, смоленских кривичей, иногда со следами норманнского влияния (особенно в богатых княжеских курганах). Не может быть сомнения, что славяне, расселяясь в период язычества далее к северу и востоку, должны были принести туда с собой и обычай насыпания курганов; и действительно, мы видим многочисленные группы древних могильных насыпей и в земле ильменских славян, кривичей, радимичей и вятичей. Курганы эти идут обыкновенно по рекам, а реки, несомненно, были главными путями славянской колонизации; мы знаем, например, что в Обонежье и Заволочье славяне утвердились по Двине, Свири, Онеге, оттеснив финнов к Белому морю, в верховья р. Ояти, в глухую Белозерщину, к Ладоге и т. д. Таким образом, едва ли может подлежать сомнению, что большинство курганов в области первоначального расселения славян до принятия ими христианства принадлежат славянам, хотя это не исключает возможности, что под влиянием славян и сопредельные с ними финны стали в более позднюю эпоху тоже насыпать курганы над своими умершими. В Нижегородской губ. исследованы, например, курганы, принадлежавшие, несомненно, мордовским князьям (у с. Бол. Тимерево); но они относятся к более поздней эпохе, не ранее ΧΙI и даже XIII в. Некоторую точку опоры могло бы дать в этом случае (для определения славянства или финства) сравнение самых остатков людей, похороненных в курганах; но, к сожалению, на них только в последнее время стали обращать большее внимание. Притом, не следует забывать, что костяки и черепа могут дать понятие только о признаках расы, породы, а не племени или народности; между тем, в составе одного и того же племени могут присутствовать различные расовые элементы, и наоборот, одни и те же краниологические признаки могут встречаться у представителей различных племен или народностей. Кроме того, известный физический тип может подлежать в течение веков изменению, вследствие ли постепенного вырождения тех или других признаков в потомстве, или вследствие большего умножения потомков одного типа сравнительно с потомками другого, или, наконец, вследствие кровного смешения одного типа с другим в течение многих поколений. В Германии, например, констатировано, что в древних курганах ее (Hünengräber) было погребено высокорослое население, с преобладающей длинной и узкой, так наз. долихоцефальной формой черепа. Эти курганы, очевидно, заключают в себе остатки древних германцев; между тем, современное немецкое население имеет преобладающей формой головы - короткую и широкую, брахицефальную, и долихоцефалия встречается только спорадически, или на таких окраинах, как побережье Немецкого моря, в Швеции и т. д. Очевидно, тип черепа нынешних немцев не тот, что был у древних германцев, как и характерная древняя белокурость германского племени встречается теперь у меньшинства населения, тогда как большинство - шатены, с немалой примесью брюнетов. Подобное же явление видим мы и на славянской территории России. Древнейшие курганные черепа, как из скифских и скифо-сарматских, так и из славянских курганов, выказывают преобладание долихоцефалии, тогда как у современного русского населения преобладает брахицефалия. И это применимо в одинаковой степени как к южно-русскому, так и к северно-русскому населению, причем у современных малорусов встречаются, по-видимому, даже более сильные степени брахицефалии, чем у великорусов. Этот факт преобладания теперь брахицефалии, а в эпоху насыпания курганов - долихоцефалии, заставил некоторых исследователей (напр. проф. Таранецкого) придти к заключению, что курганные черепа - не славянские, а принадлежат, вероятно, финнам. Но такое заключение также не может быть признано убедительным; известно, что современные финны, как западные (корелы, тавасты, эсты), так и восточные (мордва и другие), тоже представляют преобладание брахицефалии, как равно и большинство тюркских народностей. Если же допустить, что древние финны отличались по своему типу от нынешних, то с одинаковым правом это можно сделать и по отношению к славянам. Более оснований имело бы предположение, что древние курганные долихоцефалы были не финнами, а у горцами, т. е. югрой, как это и высказывал Европеус. Современные вогулы и остяки (потомки югров) действительно выказывают преобладание долихоцефалии, и в этом отношении довольно резко отличаются как от своих соседей, самоедов, так и от приуральских, поволжских и прибалтийских финнов. Весьма вероятно, что те длинноголовые черепа, которые были найдены проф. Иностранцевым вместе с изделиями Каменного века в отложениях Приладожья, должны быть приписаны именно югре, имевшей в глубокой древности значительное распространение на севере России; но мы не имеем никакого основания приписывать югре те длинноголовые черепа, которые были найдены в курганах Χ - XI вв., в областях, населенных славянами и со следами культуры славянско-варяжской. Вопрос о югре, или, точнее, о физическом ее типе, заслуживал бы вообще более тщательного исследования, так как это, несомненно, один из древнейших типов на почве Северной России, существенно отличающийся еще и теперь от типа всех соседних современных народностей.

Допущению, что русские славяне представляли преобладание долихоцефалии, может противоречить то обстоятельство, что долихоцефалия является редким исключением вообще у современных славян, у поляков, чехов, словаков, сербов, которые все характеризуются, по-видимому, преобладанием брахицефалии. Немецкие ученые склонны думать, что и изменение формы германского черепа последовало от смешения со славянским элементом, вошедшим в значительной дозе в состав нынешнего населения Германии. Однако, представляется еще вопросом, действительно ли все современные славяне выказывают преобладание брахицефалии. Современные болгары, по-видимому, по преимуществу долихоцефалы: в пользу этого говорит, во-первых, тот факт, что болгарские черепа, добытые из несомненно болгарских кладбищ д-ром Радаковым во время последней Русско-турецкой войны и доставленные в моск. Антропологический музей, оказались долихоцефальными, а с другой стороны, это же подтверждают наблюдения над современными болгарами, поселившимися в Крыму, которые, по измерениям над живыми особями г. Гинкулова, оказались также почти все долихоцефалами. Если это так, то мы имеем и теперь одно славянское племя с преобладанием долихоцефалии. Правда, племя болгар производят от волжских болгар, из народности тюркской; но эти волжские болгары в такой степени смешались с придунайскими славянами, что утратили совершенно свою народность и усвоили себе язык преобладавшего славянского большинства. С другой стороны, все известные нам тюрки отличаются короткоголовостью, и такой же тип представляют и черепа из некоторых древних тюркских курганов (напр. в Зауралье), а это позволяет предположить, что и волжские болгары были короткоголовыми и, след., не могли вызвать появление у своих потомков долихоцефалии. Возможно, во всяком случае, что среди древних славянских племена были и коротко-, и длинноголовые, как и теперь есть - одни с преобладанием белокурости (поляки), а другие темноволосости (южные славяне), одни - высокого роста, другие более низкого и т. д. Правда, то же самое может быть сказано и относительно племен финских, и даже еще с большим правом, потому что и теперь мы встречаем как высокорослые финские племена (корелы, эсты, ливы), так и крайне малорослые (лопари, пермяки), как по преимуществу белокурых (эстов, лопарей), так и с преобладанием темноволосости (большинство восточных финнов). Нельзя поэтому отрицать, что среди финских племен могли быть в древности длинноголовые, и это как будто подтверждают те длинноголовые черепа, которые находили в некоторых курганах Среднего Поволжья, к востоку от области расселения славян в IX - XI веках. Но все это недостаточно для того, чтобы отрицать принадлежность массы курганов в западной половине Европейской России, с их долихоцефальными черепами и с их бытовыми предметами эпохи славянского расселения - именно славянам.

Но если допустить, что древние русские славяне были долихоцефалы и, - судя опять-таки по курганным находкам, - вообще высокого роста, то как объяснить изменение этого типа в брахицефальный и, в большинстве случаев, менее рослый? На этот счет могут быть высказаны только более или менее вероятные догадки. Можно предполагать, например, кровное смешение пришельцев-славян с туземцами-финнами и вызванное этим постепенное изменение типа у потомков. Что такое смешение должно было происходить, это едва ли может подлежать сомнению. Мы знаем, например, что многие из наших дворянских родов происходят от татар, казанских и иных мурз, из Золотой Орды, из крымских выходцев и т. д., приходивших в Москву, принимавших крещение, женившихся на русских боярышнях, поступавших на царскую службу и жалованных поместьями и вотчинами. Многие из дворянских фамилий (как Юсуповы, Карамзины, Салтыковы и проч.) выказывают и по сей день свое татарское происхождение. С другой стороны, родоначальниками многих дворянских фамилий были также выходцы из Польши, Литвы, Швеции, из немцев, западных славян, итальянцев, валахов, грузин, черкес и т. д., и все эти представители разных типов, вступая в брак с русскими, передавали более или менее свои особенности потомству, которое, путем браков между членами различных дворянских фамилий, могло еще более упрочивать существование в дворянской среде различных иноземных типов. В среде духовенства были также выходцы из греков, южных славян, мордвы и т. д.; среди купцов и ремесленников являлись иностранцы; наконец, простой народ, особенно в местностях со смешанным русско-финским населением, также мог принимать участие в метисации. В Сибири, например, как известно из исторических свидетельств, браки русских с инородческими женщинами были местами нередки, а из некоторых наблюдений можно заключить, что кое-где такое смешение повело даже к заметному изменению у русских физического типа. Но, с другой стороны, мы знаем также, что там, где русские поселились массами и семьями, они сторонятся инородцев и брачатся почти исключительно в своей среде. Таковы, напр., общины "каменщиков" в Алтае или т. наз. "семейских". В Приуралье вотяки и пермяки также обыкновенно не смешиваются с русскими, хотя присутствие помесей может быть констатировано и там, даже у вогулов и остяков. Впрочем, для объяснения изменения типа нет надобности предполагать непременно кровное смешение племен неодинакового телесного склада, тем более, что продукты такого смешения могут приближаться то к типу отца, то матери, т. е. могут и удерживать славянский тип. К такому изменению должно было вести уже то обстоятельство, что русское население все более и более умножалось принимавшими русскую веру и язык инородцами, которые тем самым становились русскими, не вступая даже в кровную связь с последними. Надо также принять во внимание, что и среди древних русских славян встречались, хотя в в меньшинстве, брахицефальные особи, потомство которых могло со временем получить преобладание по численности, потому ли, что оно оказывалось более живучим и устойчивым, или по другим причинам, нам неизвестным. Наконец, не следует упускать из виду, что и теперь встречаются еще долихоцефальные особи, как среди южно-русского, так и северно-русского населения, и, за недостатком массовых наблюдений, особенно в более удаленных от центров местностях, нельзя отрицать возможности, чтобы они кое-где имелись и в более значительном числе. Д-р Эмме в Кобелякском у. Полтавской г., измеряя крестьян в своей амбулатории, констатировал среди них до 30% длинноголовых, а проф. Краснов, производя измерения над населением Харьковского у., нашел у великорусов более долихоцефалов, чем у малорусов. Сравнение черепов из старинных московских кладбищ XVII и XVI вв. показывает, что в это время брахицефальный тип уже был преобладающим, тогда как в курганах Московской губ. Χ - XI вв. преобладал еще тип долихоцефальный. Но и в это отдаленное время кое-где, особенно в курганах восточной части губернии, встречалась уже примесь короткоголового типа.

Для разъяснения физического типа великорусов, его особенностей и его большей или меньшей однородности важно было бы массовое изучение современного великорусского населения, но покуда в этом отношении собрано еще очень мало точных наблюдений. Пишущий эти строки имел возможность, на основании данных об исполнении воинской повинности в Империи, проследить вариации одного физического признака, именно величины роста, насколько о том можно судить по неполным и не вполне точным опубликованным данным о принятых на военную службу двадцатилетках. Оказалось, что как процент не принятых за недостаточным ростом (ниже 2 арш. 2 1/2 вершк.), так и средний рост новобранцев представляют характерные колебания по различным частям (губерниям и уездам Империи), причем весьма существенным фактором является, несомненно, расовое и племенное различие. Так, процент малорослых значительно ниже, а величина среднего роста больше на малорусском юге и в Прибалтийском (финско-латышско-немецком) крае, чем, напр., в Польше и на СВ и С (в Архангельской, Олонецкой, Вологодской, Вятской, Пермской, Казанской, Костромской и Уфимской губ.), где была и есть значительная примесь инородцев. В общем, великорусское население 20-летнего возраста отличается меньшим средним ростом, чем малорусское тех же лет, но большим, чем польское и восточно-финское, тогда как в Прибалтийских губерниях, в области эстов, ливов, латышей и немцев, восемь уездов дают наибольшие цифры среднего роста новобранцев для Империи. Выведение среднего роста рекрут по уездам показало, однако, что как в области распространения малорусов, так и великорусов замечаются значительные местные различия в цифрах среднего роста. Так, напр., средний рост рекрут в Подолии и Волыни, коренной области малорусов, ниже, чем в Полтавской губ. и Новороссийском крае, колонизованном малорусами лишь в XVII и XVIII ст., а еще ниже он в Слободской Украине, в Харьковской губ., где притом, по наблюдениям проф. Краснова, не замечается никакого различия между средним ростом малорусов и великорусов. Наоборот, в Саратовской и Самарской губ. рост малорусских новобранцев в среднем выше роста великорусских. В пределах Великороссии наиболее высокий средний рост рекрут, на более обширном пространстве, замечается в Новгородской и Псковской губ. (впрочем, не во всех уездах), а затем, чем далее на Восток, тем меньшее число уездов выказывают средний рост в 165 и более сантиметров и тем чаще встречаются уезды с ростом в 163 см и менее. Еще более понижается рост, по-видимому, на С, в Олонецкой, Архангельской и Вологодской губ., хотя и там есть уезды (Архангельский, Сольвычегодский), сходные по величине роста с новгородскими. Наиболее обширные участки низкорослости оказываются в СВ части Вятской губ. (Слободской, Глазовский и Сарапульский уезды, где преобладают вотяки), в некоторых уездах Казанской (татары, чуваши) и в северных уездах Пермской (Чердынском и Соликамском, где преобладают пермяки), тогда как Оханский, Осинский, Верхотурский, Ирбитский и Камышловский уезды, заселенные почти сплошь русскими, большею частью потомками новгородцев и выходцами с Вятки, Двинской земли и т. д., выделяются своим сравнительно высоким ростом. Сибирские (русские) новобранцы также выказывают вообще высокий рост, хотя местами, напр. в некоторых округах Тобольской губ., в Туруханском крае и особенно в Якутской обл., замечается его понижение, что, в связи с констатированным здесь распространением у русских монголовидных черт (скуластости, безбородости, узкоглазия) указывает, очевидно, на влияние инородческой крови. Русское население Кавказа (помимо казачьего) также дает довольно высокорослых новобранцев, что может объясняться как присутствием в его среде значительного малорусского элемента, так и многих потомков бывших солдат кавказского гренадерского корпуса (вообще высокорослых). Нельзя отрицать, впрочем, влияния на рост и некоторых условий жизни, большего или меньшего благосостояния, занятий. В Соединенных Штатах было сделано наблюдение, что рост солдат из западных земледельческих штатов, колонизованных сравнительно недавно, выше, чем в восточных. Аналогичное явление представляет повышение роста у малорусов Новороссийского края, а отчасти и у русских сибиряков. Рост двадцатилетков в городах (Петербурге, Москве, Казани, Туле) оказывается выше, чем в соответственных уездах, тогда как в Варшаве, Одессе и Николаеве такого различия не замечается, а в Кронштадте замечается даже обратное явление, что все зависит, вероятно, от большего или меньшего скопления в городах пришлых элементов. Рост привилегированных классов в одной и той же народности, вообще, выше - по крайней мере в 20-летнем возрасте, - чем у крестьян, тогда как рост фабричных, особенно на фабриках, обрабатывающих волокнистые вещества, по измерениям проф. Эрисмана на фабриках Московской губ., ниже, чем рост поденщиков и крестьян-земледельцев, хотя по точным данным, собранным д-ром Дементьевым, и здесь имеет значение происхождение особей, т. е. влияние более высокорослой или низкорослой породы.

Влияние смешения двух племен или рас различного роста может выражаться не только в понижении среднего роста более высокорослой из них (и повышения более низкорослой), но и в том еще (как показали это в особенности детальные исследование Бертильона над ростом двадцатилетков в восточных департаментах Франции), что кривая роста для таких смешанных групп населения уклоняется от своей более правильной формы и представляет часто двойную вершину, т. е. что величины роста особей такой группы располагаются не около одной средней цифры, а около двух, одной большей, другой меньшей, как бы указывая тем самым на сложение данной группы из особей, относящихся к двум типам неодинакового роста. Это раздвоение вершин кривой роста было констатировано и мною для некоторых уездов Новгородской губернии (Белозерского - на основании данных для 2100 особей) и, на основании более обширных и точных данных, проф. Зографом, для различных уездов Ярославской, Костромской и Владимирской губ. Зограф мог констатировать даже три средних цифры: 168 см - для высокорослых, 162 - для малорослых и 165 - для среднерослых, что указывает как бы на состав населения из высокорослой и низкорослой расы и из продуктов помесей между ними. Пользуясь, кроме того, специальными измерениями над особями из только что указанных губерний, а равно большой серией фотографических портретов того же населения, Зограф мог убедиться, что присутствие двух расовых типов в современном населении этих губерний подтверждается не только группировкою цифр среднего роста, но также и сравнением пропорций туловища, головы, конечностей, цвета волос и т. д. Высокорослый великорус этих губерний имеет, по наблюдениям Зографа, более стройное сложение, округленную (не длинную, но и не широкую) голову; цвет волос обыкновенно русый (но не светло-белокурый); глаза чаще серые, с открытым, правильным прорезом; лицо средней ширины, без выдающихся скул; нос правильный, довольно крупный, но неширокий, иногда с горбинкой, реже с небольшой выемкой; грудь широкую, со значительной величиной окружности; таз неширокий; туловище и руки умеренной длины; кисти сравнительно небольшие; ступни тоже довольно короткие, но с высоким подъемом; в зрелом возрасте у него обыкновенно окладистая, длинная русая борода. - Низкорослый великорус имеет довольно стройное сложение (стройнее, чем, например, низкорослые немцы), но все-таки более коренастое: голова его несколько больше (в отношении к росту) и шире; цвет волос - темно-русый, иногда даже черный; глаза чаще светло-карие или карие, хотя не редкость и серые, но с более узким разрезом; лицо более широкое, с более выдающимися скулами; нос также довольно широкий, немного вздернутый и часто с плоской, расплывшейся переносицей; борода развивается значительно позже, чем у высокорослого типа, а иногда и совсем не развивается; в плечах он шире, хотя окружность груди относительно развита немногим больше; в тазу также несколько шире, но туловище и ноги почти такой же относительно длины, тогда как руки несколько длиннее, да и кисти рук относительно крупнее. Оба эти типа живут смешанно, но в некоторых местностях преобладает один из них, в других - другой. Так, в средней и западной части Владимирской губ., а также в соседних с Новгородской губернией уездах Ярославской замечается преобладание высокорослого типа, тогда как в уездах Владимирской и Ярославской губерний, окружающих Ростовское озеро (Нехо), в уездах Владимирской губ. при слиянии Клязьмы с Окой и в северных, прилегающих к Вологодской губ. уездах Костромской преобладает тип низкорослый. По большим рекам, в уездах, расположенных по Оке и Волге, типы эти выражены гораздо менее явственно, население выказывает более смешанный характер. Г. Зограф полагает, что высокорослый тип в указанных губерниях должен быть признаваем за славянский, соответствующий типу древних славянских колонистов, тогда как низкорослый тип может считаться финским, принадлежащим обруселому финскому (мерянскому?) населению той же области. К подобному же выводу пришел и г. Куликовский, обративший внимание на вариации русского типа на севере, особенно в Обонежье. Он различает здесь также два типа: высокорослый, стройный, с правильными чертами лица, прямым, иногда несколько горбатым носом, выразительными серыми, голубыми или карими глазами и длинной густой бородой, - тип, распространенный по pp. Двине, Онеге, Чурьеге, на Кенозере и т. д. и, по-видимому, соответствующий древнему новгородскому, - и тип низкорослый, скуластый, иногда с пирамидальным, заостренным к подбородку лицом, коротким вздернутым или приплюснутым носом, светлыми глазами, - соответствующий, по-видимому, "белоглазой" чуди. Кое-где - например (по словам Зографа) в Романо-Борисоглебском у. Ярославской губ. - встречаются среди крестьян особи с монголовидными чертами. Уклонение это г. Зограф, на основании некоторых исторических свидетельств, объясняет тем, что здесь были поселены после казанского разгрома татары с их семьями. Другая значительная колония татар была, как известно, в Касимовском уезде, - и любопытно, что средний рост новобранцев этого уезда (162 см) ниже, чем во всех прочих уездах той же губернии. Различие в росте, сложении, иногда также в цвете волос и чертах лица население смежных уездов было констатировано у нас многими наблюдателями, но, к сожалению, без достаточной точности. Так, Тургенев и Максимов указали на различие между типом малорослого финского мужика западной части Орловской губ. и соседнего "полеха" Жиздринского у. Калужской губ. В некоторых местах Тульской губ. был подмечен особый тип курчавоволосых и черноглазых брюнетов и т. п. В пример того, какой смешанный состав населения встречается в некоторых местностях России (помимо больших городов), можно привести население некоторых уральских заводов (напр., Нижнетагильского), которое составилось из семей, переведенных из Тульской, Черниговской, Рязанской, Московской, Херсонской и других великорусских и малолорусских губерний.

Если в антропологическом отношении великорусы не представляют одного типа, то в этнографическом, бытовом, они выказывают еще большее разнообразие, в зависимости от окружающей природы, от исторических условий, от большего или меньшего влияния культуры, а также от первоначальных особенностей различных русско-славянских племен и от влияния быта соседних инородцев. Сделать общую этнографическую характеристику великорусов весьма трудно, и во всяком случае, труднее, чем, напр., белорусов и даже малорусов, во-первых, потому, что великорусы занимают гораздо большую территорию, распространяясь от Беломорского побережья до турецко-персидской границы и от Балтийского моря до Тихого океана, а во вторых - и потому, что они приходили в соприкосновение с большим числом разнообразных народностей и отличались всегда большею подвижностью, чем другие отрасли русского племени, принимая широкое участие как в отхожих промыслах, так и в колонизации новых мест. Притом, как это ни может показаться странным, но мы имеем еще мало исследований, которые бы облегчали труд общей характеристики великорусов в этнографическом отношении. Имеется, правда, масса наблюдений сырого материала, описаний отдельных местностей, собраний песен, сказок, обрядов, поверий и т. д.; но этого, в научном отношении, недостаточно. Кроме того, что материал этот должен быть еще пополнен по отношению ко многим вопросам, он должен быть разработан сравнительно, и именно по сравнению с этнографическими данными о соседних народностях, как славянских (мало- и белорусской, а также других славянских), так и инородческих (финских и торкских). В этом отношении этнографический материал стал разрабатываться только недавно, и чем более подвигается эта разработка, тем настоятельнее становится потребность в более обстоятельном выяснении некоторых существенных вопросов.

Обыкновенно характеристику великорусов проводят либо по отношению к малорусам, либо к финским инородцам; но о последних лишь в недавнее время наши сведения начали существенно пополняться. Да и по сравнению с малорусами дело ограничивается обыкновенно более внешними, бросающимися в глаза различиями, как, например, в бороде и прическе (отсюда народные взаимные прозвания "хохлов" и "кацапов", ныне, впрочем, утратившие свое прежнее значение, так как чубы уже оставлены малорусами, которые местами отпускают и бороду). В костюме - мужском: у великорусов - пестрядинная, белая, ситцевая или кумачная, навыпуск рубаха с косым воротом, с ластовицами и подоплекой (подкладкой до половины туловища), узенький пояс под брюхо, и полосатые или плисовые порты; на ногах - лапти, сапоги, коты или валенки; сверху - армяк, сермяк, кафтан, с подпояскою или кушаком, часто также жилет, поддевка, а зимой полушубок или тулуп; на голове - войлочная шляпа (гречневик), картуз, шапка или малахай. У малорусов - белая холстинная рубаха с прямым воротом, с маленьким стоячим вышитым воротником, иногда еще, у паробков, с яркой лентой, заправленная в широкие шаровары, которые, в свою очередь, заправлены в тяжелые чоботы и перетянуты широким цветным поясом; сверху - свитка, кобеняк или кожух; на голове высокая шапка решетиловских смушек, у паробков - белая или, летом, соломенная шляпа с полями. В женском костюме: у великорусских женщин - белая рубаха с короткими и широкими, собранными на концах рукавами, цветной сарафан или понява, шушун, душегрейка или шугай, передник, шубка со сборками сзади или длинная шуба с откидным овчинным воротником; на голове платок с завязанными напереди или назади концами или, особенно в прежнее время, кокошник, кичка, сорока - разнообразных форм, смотря по местностям, или меховая шапка особого покроя; наконец, ожерелье, бусы, запястье, серьги. У малороссиянок - белая рубаха, вышитая по подолу и рукавам красною и синею бумагой, плахта (род юбки) и запаска (передник) с широким поясом, гирсет (безрукавка) и свитка; на голове очипок, повязь, ленты и цветы или платок; ноги или босые, или в черевяках, или сапогах с подковками; для украшения - монисто и серьги. В жилище: у великорусов - бревенчатые избы с тремя-двумя окнами на улицу, иногда еще "волоковыми" (без стекол), прежде часто и с топкой "по-черному", но теперь обыкновенно с трубой, с двускатной крышей, соломенной или тесовой, украшенные иногда снаружи резьбою ("коньками" на князьке и проч.) или расписными оконницами и карнизами, располагаемые обыкновенно в один или два ряда вдоль улицы, имея на противоположной стороне или позади амбары, за ними - сараи, и далее - овины; изба чаще в одно жилье, из сеней и жилой комнаты, реже из двух - белой и черной (зимней), соединенных сенями, с подпольем или подклетьем, иногда еще со светелкой; в связи с избой двор, с воротами и навесом и с надворным строением (хлевом, стойлами, мшанниками), обыкновенно не особенно опрятный, как и самая изба; около избы - огород и редко плодовый сад. У малорусов - хаты или мазанки, крытые соломой и обыкновенно заботливо выбеленные внутри известью, разбросанные в беспорядке вдоль балок и летом тонущие в зелени, окруженные садами, огородами с цветами и плодовыми деревьями, что вместе с белеющею на возвышенности церковью, ветряными мельницами, колодезными журавлями, расстилающимися кругом нивами, бахчами, пасеками, степью и разбросанными кое-где деревьями придает селениям часто большую живописность. В пище: у великорусов, главным образом - ржаной хлеб, щи, похлебка, гречневая каша, картофель, огурцы, квас, изредка мясо, пироги, блины и т. д.; у малорусов, кроме ржи, еще пшеница, кукуруза, сало, борщ, галушки, вареники и т. д. Все подобные различия обуславливаются отчасти влиянием природы и климата (напр., на юге, в степи, и великорус живет в мазаной хате и имеет надворные постройки из плетня; точно так же там, где много пшеницы, он предпочитает пшеничный хлеб черному), отчасти различными для обеих народностей культурными влияниями, отчасти, наконец, различием темперамента, характера, чувства, вкусов, унаследованных от далеких предков и развивавшихся при различных условиях. Это различие духовного склада выражается и в характере песен и музыки, и в отношении к природе и к религии, и в семейном и общественном быту, и в развитии промышленности и торговли, и в народных типах и идеалах. Но, при проведении здесь параллелей, особенно при недостатке точных детальных наблюдений и исследований, необходимо быть очень осторожным, чтобы не придти к слишком односторонним и поспешным выводам и не пропустить имеющихся аналогий и сходств.

По отношению к песенному творчеству, уже Бодянский (в 1837 г.) доказывал, что южно-русская народная поэзия представляет совершенную противоположность с поэзией северно-русской. В песнях В. заключается глубокая унылость, мрачность, покорность судьбе, томность и "какое-то раздолье и плавная протяженность", обуславливаемые, по мнению Бодянского, влиянием суровой, бедной, однообразной природы. В. редко передает природе свои жалобы, чувствования, думы; его взгляд, так сказать, скользит по природе, не проникает вглубь; оттого описания его поверхностны, как бы мимоходом набросаны; всего чаще он предается забвению, хочет растеряться в своих протяжных, заунывных звуках и переливах, в полном смысле слова - "заливается"; отсюда же и "отрицательные сравнения, столь любимые, повсеместные в песнях северно-русских". "Историческими песнями великороссиянин небогат... Он охотнее остается в своем семейном кругу... Но всего чаще предается глубокому унынию, или же, с тоски, беззапретному разгулу, просторному раздолью, отчаянному самозабвению и, стараясь отделиться от окружающего его, ищет потеряться в протяжных плавных звуках, потопить в них и свое горе, и себя, горемыку. Это - поэзия поветствовательно-описательная". Совсем другое, по Бодянскому, поэзия южно-русов, малороссиян, переживших бурную историю, постоянно боровшихся с ордами азиатов, с татарами, турками, поляками, выработавших себе такие исторические явления, как казачество и "гайдамацство". В поэзии их слышится горькая жалоба на судьбу, глубокая тоска, недовольство своим жребием; даже в песнях веселых, гульливых, шуточных - замечается примесь грусти и кручины. Изложение везде почти драматическое, и в этом отношении они единственны в своем роде и стоят выше песен всех прочих славян. Кроме того, они выше прочих и своей музыкой, напевом, поэтическом языком, стройным и разнообразным ритмом; "песня - дневник малороссиянина, в который он вносит все, что ни мыслит, ни чувствует, ни делает". Описания в них лишь эпизодические, "всегда притом удивительно согласные с природою" и "употребляемые лишь для точнейшего, сильнейшего выражения душевных чувств"; "напротив, всюду порыв страсти, сжатость, лаконизм выражения, простодушие, естественность, особенная нежность и сила чувств", тогда как в песнях северно-русских (по замечанию Максимовича) "больше искусственности, некоторого рода произвол, желание прикрас". "Сравнение в малорусских песнях почти всегда положительные", а не отрицательные, как у великорусов. "В великорусских песнях, - замечает Костомаров, - есть тоска, раздумье, но нет почти той мечтательности, которая так поэтически пленяет нас в южно-русских песнях". Участие природы, столь необычайно сильное в песнях южнорусов, очень слабо в великорусских; "даже любовное чувство редко возвышается здесь над материальностью", тогда как в малорусских "достигает высочайшего одухотворения". "Историческое воспоминание в великорусских песнях сейчас обращается в эпос и превращается в сказку, тогда как в песнях южно-русского племени оно более удерживает действительность и часто не нуждается в возведении этой действительности до эпоса для того., чтобы блистать силою роскошной поэзии". Лучшими великорусскими песнями Костомаров склонен был считать разбойничьи, в которых он усматривал "ту же стихию общинности, то же стремление к воплощению государственного тела, какое находим во всем проявлении исторической жизни великорусского племени".

Во всех этих замечаниях писателей малорусского происхождения есть, конечно, немало верного; тем не менее, эти исследователи не могли избежать некоторого пристрастия к своей народности и некоторого недостатка объективизма по отношению к народной поэзии великорусов. С другой стороны, за последние десятилетия материал по русской народной поэзии вообще значительно увеличился и особенно записано много нового из произведений великорусского песнетворчества. Нашлись и новые, неизвестные ранее исторические песни, и масса духовных стихов, и многочисленные причитанья, а в особенности - богатый запас былин т. наз. Владимирова цикла, давший благодарный объект для целого ряда ученых изысканий и обративший на себя большое внимание и за границей. Открытие массы этих былин на великорусском севере послужило даже к подкреплению высказанного ранее мнения о переходе южно-русского, киевского населения на север и о том, что великорусская народность является в большей степени преемницей древнерусского славянства, чем малорусская, утратившая всякое воспоминание об этой отдаленной киевской старине и явившаяся на опустелые места уже позже, из-за Днестра и Карпат. Но в таком великорусском взгляде проявилась, несомненно, также крайность: богатырские былины, созданные, по всей вероятности, в среде княжеской дружины, могли распеваться и в Новгороде, и в Суздале, и, передаваясь от "сказателя" к "сказателю", распространились, наконец, до Обонежья и Сибири, где, в этих отдаленных, менее затрагивавшихся историей уголках успели лучше сохраниться, чем в более оживленных и скорее забывавших старину центральных местностях. С другой стороны, более тщательные наблюдения показали, что отрывочные отголоски былинного эпоса сохранились и на юге, только они померкли здесь перед более близкой и глубже отразившейся в народе исторической стариной - эпохи казацких войн и борьбы за веру и народность.

Различие между великорусами и малорусами в отношении к религиозной сфере, к обрядам, к молитве и т. д. было замечено также давно и анализировано, напр. подробно Костомаровым. Уже в начале исторической жизни "в религиозности великорусской является свойство, составляющее ее отличительную черту и впоследствии, - в противоречии с тем складом, какой религиозность приобрела в южно-русской стихии. Это - обращение к обрядам, формулам, сосредоточенность во внешности". Южно-русская народность была непричастна к расколам. "Южнорусы исполняют обряды, уважают формулы, но не подвергают их критике... Если бы понадобились какие-нибудь изменения в наружных сторонах богослужения или переводе книг св. Писания, южнорусы никогда не восстали бы против этого, им бы не взошла мысль подозревать какого-нибудь искажения святыни... У южно-русского народа много именно того, чего недостает у великорусов: у них сильно чувство всеприсутствия Божия, душевное умиление, внутреннее обращение к Богу, тайное размышление о Промысле над собою, сердечное влечение к духовному, неизвестному, таинственному и отрадному миру". Стараясь объяснить, откуда возникло в Великороссии "это стремление спорить за букву, придавать догматическую важность тому, что составляет часто не более, как грамматический вопрос или дело обрядословия", Костомаров пришел к заключению, что, "кажется, это происходит от того же практического, материального характера, которым вообще отличается сущность великорусской натуры". Костомаров выставляет также на вид религиозную нетерпимость великорусов - особенно в московский период, - сравнительно с духом терпимости, со времен киевской Руси, у южнорусов. Не отрицая некоторой доли правды в таких замечаниях, нельзя, однако, не признать, что в них также есть преувеличение. Раскол из-за обряда и буквы возник в Великороссии лишь к концу XVII в. и вызван был особыми условиями; ему содействовало, во-первых, то, что исправление книг было произведено, главным образом, малорусскими справщиками, заподозревавшимися в уклонении от истинного православия, а затем - крутые и насильственные меры, принятые правительством против сторонников прежних книг и обычаев, - меры, сделавшие из них в глазах народа мучеников и страдальцев за истину. Возможно, что нечто подобное произошло бы и в Малороссии, если бы там предпринято было, например, исправление книг и обрядов московскими справщиками и затем употреблены были бы насильственные меры по введению этих исправлений в церковную жизнь. Ведь восстал же малорусский народ против унии, "поднялся", как выражается сам же Костомаров, "пластом на защиту своей старины и свободы убеждения". С другой стороны, веротерпимость В. едва ли может подлежать сомнению: вспомним отношение народа (в тесном смысле этого слова) к татарам, полякам, немцам, старообрядцам, сектантам и евреям. Наконец, что касается до утверждения, будто великорус привязан в деле религии только к обрядам, формулам, букве, - то и это неверно, по крайней мере в том противоположении, как оно является у Костомарова. И у малорусских крестьян религиозные верования, смешанные часто еще в значительной степени с остатками языческими, выражаются более в обряде и формулах, чем в сознательных представлениях, а с другой стороны, малорусы увлекаются иногда критикой и создают даже особые рационалистические секты, какова, напр., штунда. Весьма возможно, что эта секта возникла под влиянием баптизма и вообще протестантства, занесенного на юг России немецкими колонистами; но к подобным влияниям не относится пассивно и народ великорусский, у которого мы также видим секты духоборцев, молокан и многие другие, более или менее рационалистические и возникшие тоже, по-видимому, не без косвенного влияния протестантских учений. Можно даже утверждать, что в великорусском народе встречается больше, чем у какого-либо другого славянского племени, активное отношение к религии, и притом в самых различных формах - крайнего экстаза и рационализма, обрядности, подвижничества и т. д.

Что касается до различия, замечаемого между великорусами и малорусами по отношению к промышленности, ремеслам, торговле, то оно было вызвано, по-видимому, в значительной степени влиянием различных природных и исторических условий. Богатая черноземом почва Южной России достаточно обеспечивала потребности земледельца, тогда как скудная глинистая почва Севера, не вознаграждавшая достаточно трудов по ее обработке, должна была вызывать стремление к добавочным промыслам. Подобным же образом обширные леса на севере и их скудость на юге благоприятствовали развитию в первой области плотничества и столярного дела; нельзя отрицать также и тех влияний, которые были занесены в Новгород, Владимир и в Москву иностранными мастеровыми и зодчими, строившими тут храмы и палаты; недаром многие названия инструментов и технические выражения строительного дела у нас иностранного происхождения. Развитие туземной промышленности и торговли на юге было задержано также приливом сюда евреев, сосредоточивших эти отрасли деятельности в своих руках, а также своеобразным духом местного рыцарства, казачеством. Впрочем, отрасли эти вообще мало развиты у большей части южных и западных славян, за исключением чехов. Нельзя, во всяком случае, отрицать большей способности к этим отраслям великорусов, одаренных сметкой и сообразительностью, благодаря которым иногда случайно занесенный в известную местность вид промысла - как показывает история некоторых видов кустарной промышленности - скоро усваивался, укоренялся и распространялся в целом районе. Такой способностью великорусы заметно выделяются как между своими славянскими собратьями, так и финскими, отличающимися, и те и другие, большей консервативностью; не менее выделяются они и стремлением к отхожим промыслам, что, может быть, стоит в связи и с распространенной у них вообще некоторой наклонностью к вольной и бродячей жизни, выражавшейся в прежние времена в ушкуйничестве, казачестве, разбойничестве, в проведывании новых земель в Сибири, а позже - в странничестве и искании счастия на далекой стороне. Не следует упускать, однако, из виду, что во многих местах и великорусы кормятся исключительно землей, почти не зная других промыслов, и что, с другой стороны, и между финскими племенами есть весьма предприимчивые по части промышленности и торговли; таковы, напр., зыряне, а отчасти тавасты и корелы Финляндии.

Весьма характерную особенность великорусов, в противоположность, напр., малорусам, составляет их семейный и общинный быт, который однако лишь сравнительно недавно обратил на себя внимание исследователей. Еще Надеждин в 1837 г. в своей статье о великорусах обошел совершенно отличие в данном отношении, и только благодаря иностранному наблюдателю, Гакстгаузену, особенности этого быта сделались предметом научного изучения. Патриархальность исконной великорусской семьи, с полным подчинением большаку, с общностью семейного имущества, со стеснением свободы личности, особенно женщины, является резкою противоположностью семейным отношениям у малорусов, у которых, как выражается Костомаров, "опека родителей над взрослыми детьми признается несносным деспотизмом", "семьи делятся и дробятся, как только у членов семьи является сознание о потребности самобытной жизни", и "правило: каждому свое, строго соблюдается в семействах". Вообще, в великорусском обычном праве общинное начало имеет выдающееся значение и выражается как в организации семьи, так и в общине, в способе владения землею и в артели. Основное начало общинного землевладения заключается в равномерном пользовании членов общества землею и в уравнительной раскладке между ними общинных сборов и повинностей, причем различие и сложность общинных порядков, устанавливаемых "миром", вызывается разнообразными условиями крестьянского хозяйства в различных местностях и особенно количеством и качеством общинной земли. Возникающая по истечении некоторого времени неуравнительность пользования устраняется переделом земли. Общинное начало подвергается некоторому ограничению началом личным (правом лица на плоды его труда). Так, напр., при общинном владении расчистки, сделанные отдельными лицами, остаются в их пользовании, пока не окупится их труд; точно так же личный труд не остается без влияния и на величину долей при разделе семейного имущества. В некоторых артелях, построенных вообще на начале общности труда и разделе между членами общего заработка - лицо, труд которого слишком неравен с трудом остальных, получает неравную с ними долю из общего заработка. В противоположность таким порядкам у великорусов, южнорус смотрит на обязательную общинность и ответственность личности миру, как на "несноснейшее рабство и вопиющую несправедливость"; в малороссийской "громаде" каждый член - независимая личность и самобытный собственник; "обязанность его к громаде - только в сфере тех отношений, которые устанавливают связь между членами для взаимной безопасности и выгод каждого". И тем не менее, новейшие исследования выяснили, что и у малорусов существовало общинное владение землею и в некоторых местностях существует и по настоящее время, а также, что у них есть и разнообразные виды артелей. Несомненно, однако, что малорусское обычное право, как оно сложилось под влиянием исторических условий, отличается от великорусского большим развитием личного начала и слабостью начала общинного.

В тесной связи с русским семейным и общинным бытом, с господством в семье большака, а в общине "мирового" начала, подчиняющего себе личность, развилось, по-видимому, и то государственное начало, которое воплотилось в Московском царстве. Прежний великий князь, старший из удельных князей, превратился в отчича и дедича государства, в большака-домохозяина, в "великого государя", владетеля всей земли и господина над всеми, на ней сидящими. Царь явился олицетворением "мира", перед которым все равны и все обязаны беспрекословным повиновением, который собирает и назначает в пользу мира сборы и повинности, который раздает в пользование большие или меньшие наделы (поместья) и приставляет к разным делам приказчиков, судит и рядит, карает и жалует, лишь по своей воле советуясь со "стариками" и "духовными отцами" или обращаясь даже, в трудных случаях, за советом к настоящему миру, к лучшим выборным людям, к земским соборам.

Объяснение этого представления о царской власти, по мнению Кавелина, надо искать в той обособленной среде, в которой развивалось великорусское племя, образовавшееся из слияния славянских колонистов с финнами, и во внесении последними новых элементов в русское начало, принесенное колонистами с Запада. "В образовании великорусской ветви, ее расселении и обрусении финнов, состоит интимная, внутренняя история русского народа, оставшаяся как-то в тени, почти забытая; а между тем, в ней-то именно и лежит ключ ко всему ходу русской истории". В этих словах Кавелина, несомненно, есть значительная доля правды, но какая - сказать очень трудно, потому что, вообще, финский субстрат великорусского племени только недавно начал серьезно изучаться, в его отдельных, современных остатках, а для выяснения культуры прежних финнов и ее влияния на русских колонистов покуда имеются только некоторые намеки.

Изучение языков и быта современных финских племен показало, что племена эти представляют различные степени обрусения, и даже те, которые сохранили еще свою народность, усвоили себе многие русские культурные слова, житейские предметы, нравы и т. д. Исследование языков, однако, свидетельствует, что ранее русского влияния финны находились под влиянием германским (готским), заимствовали также кое-что от литовцев, а восточные финны испытали значительное тюркское влияние, которому обязаны, по-видимому, и своим переходом к земледелию. Есть также следы древнейшего общеславянского влияния, ранее образования еще ветви, развившейся потом в великорусов. Мы не станем приводить многочисленные примеры и доказательства, собранные у Томсена, Альквиста, Веске и др. Важнее, в данном случае, указать на следы обратного влияния - финской культуры на русскую, которых также имеется, по-видимому, немало, хотя исследования в этом направлении только что начались. Всего нагляднее бросается в глаза это влияние на Севере, на окраине Великороссии, где русские колонисты столкнулись с финнами, не достигнув еще того культурного развития, как впоследствии. Здесь мы встречаем, в русских областных наречиях, массу слов, заимствованных у финнов (помимо названий местностей), напр., для обозначения разных видов леса, озера, реки, гор, болот, растений, ягод, птиц, рыб, способов и принадлежностей рыбной ловли, звероловства, судоходства, лесного промысла и т. д. Но подобное усвоение финских слов может быть констатировано и вообще в русском языке, напр. в словах: турить, холить, ботать, ковырять, кувыркать(ся), морошка, ягель, тундра и др. От финнов заимствовал, вероятно, русский северный колонист систему подсечного хозяйства, вырубания и выжигания леса и распахивания получаемых при этом "лядинок", а также, может быть, и архитектуру больших изб на Севере, содержимых притом с гораздо большей чистотой, чем в средней России. Можно проследить также, как кажется, заимствование в костюме (особенно - женском головном уборе), в украшениях и орнаменте, в способах перевозки тяжестей (волокуши, езда гуськом), в некоторых суевериях и предрассудках, поверьях и обрядах, взглядах на половые отношения (местами - очень снисходительное отношение к любовным похождениям девиц) и т. д. Было подмечено еще кое-какое влияние финнов (а также и тюрков) в сфере русского былинного эпоса (проф. Миллером, Стасовым, Потаниным) и в сфере музыкальных инструментов (Фаминцыным), и предстоит еще уяснить отношение великорусского семейного и общинного начала к таковому же у финнов. Что начала эти крепки у некоторых финских племен - доказывают, например, вотяки (особенно - по отношению к семье) и мордва (в отношении к понятию о "мире"). Но все это еще предстоит выяснить, как и предстоит еще вообще точнее анализировать русский тип, далеко не такой простой и однородный, как это прежде полагали, а представляющий многие характерные областные и местные вариации, но вместе с тем и сохраняющий некоторые существенные, коренные черты, которые он не утрачивает даже в наиболее отдаленных от центра местах - в Сибири, на Кавказе, в Средней Азии и т. д. Другой интересный объект для исследования, это - проследить, как видоизменились и видоизменяются быт и мировоззрение народа, под влиянием новых западных порядков и влияний, проникающих через посредство городов, фабрик, мастерских, иностранных колонистов, школ, чтения и т. д.

Литература . Надеждин, "Великая Россия" (в "Энцикопед. Словаре" Плюшара, 1837 г., т. IX); "Опыт истор. географии русск. мира" ("Библ. для Чтения", 1837, XXII); "Russiche Mundarten" (в венских "Jahrbücher der Litteratur", 1841, т. XCI); Сахаров, "Сказания русского народа" I; Снегирев, "Русские в своих пословицах" (1831-34), "Русские простонародн. праздники" (1837-39) и др.; Бодянский, "О народной поэзии слав. племен" (1837); Терещенко, "Быт русского народа" (1848); Максимович, "Начатки русской филологии" (1845); Венелин, "О споре между южанами и северянами" (в "Чтениях общ. Ист. и Др.", 1847); Срезневский, "Мысли об истории русского яз." (1849-50); Даль, "О наречиях великорусского языка" (в "Вестнике Геогр. Общ.", 1852; перепечат. в "Толковом Словаре", I); статьи Бэра и Надеждина (в "Зап. Геогр. Общ.", I); Лавровский, "О языке древ. русских летописей"(1852); Погодин, "Зап. о древ. языке русском" (в "Изв. Акад. Наук", 1856) и "Ответные письма" Максимовича; Соловьева "История", I и сл. и крит. разборы К. Аксакова и др.; Костомаров, "Две русских народности" (в "Ист. моногр." I, 1863) и др.; Рыбников, "Песни" и др. сборники нар. поэзии, также разборы их и "Отчет о собирании русск. песен на Севере" Истомина (в "Изв. Геогр. Общ.", 1887, XXIII); Кавелин, "Мысли и заметки о русской истории" (в "Вест. Евр.", 1866, II); Потебня, "Два исследования о звуках русского яз."; Е. Барсов, "Причитанья Северного края"; Стасов, "Происхождение русск. былин" (в "Вест. Евр.", 1868) и разборы Буслаева, А. Веселовского, Ореста и Вс. Миллера и др.; Веселовский, "Разыскания в области русск. нар. стиха" (1889); Максимов, "Год на Севере" и др.; Ефименко, "Заволоцкая чудь" (1869) и др. работы по северно-русской этнографии; Колюпанов, "Колонизация Пермской г." (в "Беседе" 1871); Майков, "Замечания по географии древней Руси" (1874); гр. Уваров, "Меряне и их быт по курган. раскопкам" (в "Трудах" I Арх. съезда и другие статьи в "Трудах" разных арх. съездов); Корсаков, "Меря и Ряз. княжество"; Европеус, "Об угорском народе, обитавшем в средн. и сев. России" (1874). Этногр. карты Евр. России - Кеппена и - Риттиха; Риттих, "Племен. состав контингентов рос. армии"; Барсов, "Очерки русской историч. географии" (2 изд. 1885); Грот, "О топогр. названиях" (в "Ж. М. Нар. Пр." 1869) и "Слова областн. Словаря, сходные с финскими"; Забелин, "Ист. русск. жизни" I; Castren, "Vorlesungen über die fin. Völker" и др. сочинения; Sjögren, "Ueber die ältesten Wohnsitze der Jemen" и др. ст. в "Gesam. Schriften", I, Ahlquist, "Die Kulturwörter der westfinn. Sprachen"; Кеппен, "Мат. к вопросу о первоначальной родине индоевропейскнх и финно-угорских племен" (1886) и др.; Веске, "Славяно-финские культурные отношения по данным языка" (в "Изв. Казан. Общ. Арх. Ист. и Этн." VIII, 1890); Смирнов, "Черемисы", "Вотяки", "Пермяки" и др. статьи (в "Изв. Казан. Арх. Общ."); Подвысоцкий, "Слов. обл. архангел. нар."; Ogonowsky, "Studien auf dem Gebiete d. ruthen. Sprache" (Львов, 1880); Соболевский, "Лекции по истории русского языка" (1888 и нов. изд.); Житецкий, "Очерк истории малороссийского наречия"; Грушевский, "Очерк истории Киевской земли" (Киев, 1891); Щапов, "Историко-географические и этнографические заметки о сибирском населении" (в "Известиях" Восточно-Сибирского отдела, III и сл.); Вс. Миллер, "Отголоски финского эпоса в русском" ("Журн. Министерства Народного Просвещения", CCVI); его же, "Экскурсы в область русского эпоса" (в "Русской Мысли", 1891); Потанин, "Монгольские сказания о Гессер-хане" и др.", статьи в "Этнографическом Обозрении" (1889-1891); Фаминцын, "Домра" (1891); Пыпин, "История русской этнографии" (1890-92); Гатцук, "Исследования курганов Московской г." (в "Древностях", изд. московским Археологич. Общ.", I); Богданов, "Кург. племя Московской г."; "Материалы для антропологии Московского периода"; "Меряне в антропологич. отношении"; "О черепах, найденных профес. Иностранцевым"; "Древние и современные болгары"; "Антропологическая физиономика" и др. статьи в "Известиях" Общества люб. естествознания и в издании Иностранцева: "Доисторический человек на побережьи Ладожского оз."; Эмме, "Антропология и медицина" (Пол., 1882); Taranetzky, "Beiträge zur Craniologie der grossruss. Bevölkerung" ("Mem. de l"Acad. des Sc. de St.-Pet", 1884); Краснов, "Об антропологических типах Харьковского уезда" (в "Географическом Сборнике", Харьков, 1891); Зограф, "Русские народы" (вып. I, 1891); Heikel, "Die Gebäude der Ceremissen, Mordwinen, Esten und Finnen" (Гельсингф., 1888); Весин, "Великорус в его свадебных обрядах" ("Русская Мысль", 1891); Анучин, "Этнографические очерки Сибири. Русско-сибирская народность" (в "Ремесленной Газете", 1876); "О географическом распределении роста мужского населения России" ("Записках Географич. общества по отделу статистики", VII, 1889), "О задачах русской этнографии" (в "Этнографическом Обозрении" 1889, I) и др. Не указываем многих сочинений и статей по русскому обычному праву, статистике, переселениям, расколу, раскопкам курганов, финским народностям и т. д. При составлении настоящей статьи автор пользовался еще не вышедшими из печати сочинениями: Спицын, "Арх. разыскания о древнейших обитателях Вятской губ." и Зограф, "Антропологические исследования мужского великорусского населения Владимирской, Ярославской и Костромской губ.", а также рукописными заметками и указаниями: П. Н. Милюкова, А. Н. Пыпина, Е. И. Якушкина, Н. Ю. Зографа, Г. И. Куликовского и В. В. Каллаша.

Русская история

- (великороссы) название русских, распространившееся в литературе с сер. 19 в. В современной научной литературе сохраняется в терминах северовеликорусский, южновеликорусский и средневеликорусский, для обозначения трех основных наречий русского… … Большой Энциклопедический словарь

ВЕЛИКОРУСЫ, великорусов, ед. великорус, великоруса, и (книжн.) великоросы, великороссы, великоросов, ед. великорос, великоросс, великороса, муж. (устар.). То же, что русские. (Название возникло в Московском государстве на почве великодержавной… … Толковый словарь Ушакова

ВЕЛИКОРУСЫ, ов, ед. рус, а, муж. (книжн.). То же, что русские. | жен. великоруска, и. | прил. великорусский, ая, ое. Толковый словарь Ожегова. С.И. Ожегов, Н.Ю. Шведова. 1949 1992 … Толковый словарь Ожегова

Ов; мн. (ед. великорус, а; м.). Устар. = Русские. ◁ Великоруска, и; великоруски, сок, скам; ж. Великорусский, ая, ое. В ие говоры. В ие песни. В. фольклор. * * * великорусы (великороссы), название русских, распространившееся в литературе с… … Энциклопедический словарь

великорусы - ВЕЛИКОРУСЫ, ов, мн (ед великорус, а, м). Книжн. То же, что русские. // ж великоруска, и, мн род. сок, дат. скам. Великорусы народ «Великой Руси» XII века, «Великой России» XVII века, а с середины XIX века этот термин более широко стал применяться … Толковый словарь русских существительных

Великороссы, название русских, получившее распространение в литературе с середины 19 в. В советской научной литературе термин «В.» сохраняется в сочетаниях «северовеликорусский», «южновеликорусский» и «средневеликорусский» для обозначения … Большая советская энциклопедия, Мария Лескинен. В монографии представлена реконструкция ключевых понятий, научных теорий и идей, с помощью которых осуществлялось создание концепта «великорусы» в российской научной и популярной… электронная книга

Историческая правда и украинофильская пропаганда Волконский Александр Михайлович

6. Великороссы, малороссы и белорусы

Мы видели, что до нашествия татар на всем пространстве тогдашней России действовала и господствовала единая народность - русская. Но мы видели также, что лет сто после этого нашествия, с XIV века, встречается (для Галиции) официальное название «Малая Россия», название, от которого со временем произойдет наименование части нашего южного населения малороссами. У этого населения сложится особое наречие, свои обычаи, а в XVII веке появится некоторое, хотя и зачаточное, подобие государственной самостоятельности. Такие исторические явления не импровизируются; корни их должны уходить в глубь веков - и не вправе ли мы предположить, что уже за рассматриваемый домонгольский период в толще народной происходили какие-то изменения, издалека подготовлявшие раздвоение единой русской народности?

В 1911 году в Петрограде скончался маститый профессор Ключевский, новейший из корифеев русской историографии, человек, одаренный исключительным даром проникновения в тайники былой жизни народа. От прикосновения его критического резца с исторических личностей спадают условные очертания, наложенные на их облик традиционными, на веру повторявшимися поверхностными суждениями. Ни воплощения государственных добродетелей, ни носителей беспримерного злодейства вы не встретите на страницах его книги, там пред вами проходят живые люди - сочетание эгоизма и доброты, государственной мудрости и безрассудных личных вожделений. Но не только Андрей Боголюбский или Иван Грозный воскресают под его творческим прикосновением; оживает и безымянный, почти безмолвный строитель своей истории - обыденный русский человек: он бьется за жизнь в тисках суровой природы, отбивается от сильных врагов и поглощает слабейших; он пашет, торгует, хитрит, покорно терпит и жестоко бунтует; он жаждет над собой власти и свергает ее, губит себя в распрях, уходит в дремучие леса молитвенно схоронить в скиту остаток своих годов или убегает на безудержный простор казачьих степей; он живет ежедневной серой жизнью мелких личных интересов - этих назойливых двигателей, из непрерывной работы которых слагается остов народного здания; а в годы тяжких испытаний поднимается до высоких порывов деятельной любви к гибнущей родине. Этот простой русский человек живет на страницах Ключевского таким, как был, без прикрас, во всей пестроте своих стремлений и дел. Крупные личности, яркие события - это у Ключевского лишь вехи исторического изложения: к ним тянутся и от них отходят многотысячные нити к тем безвестным единицам, которые своей ежедневной жизнью, сами того не зная, сплетают ткань народной истории. Мысль Ключевского, зарожденная в высокой области любви к правде, за десятки лет ученого труда пронизала мощный слой исторического сырого материала, претворила его и течет спокойная, струей исключительного удельного веса, бесстрастная и свободная. Нигде нет фразы, нигде он не унижается до одностороннего увлечения, всюду у него, как в самой жизни, сочетание света и тени, всюду о лицах, классах, народностях, об эпохах беспристрастное, уравновешенное суждение. В наш век рабской партийной мысли и лживых слов книга эта - умственная услада и душевное отдохновение. Ей мы можем довериться. О разветвлении русского народа она повествует так.

Киевская Россия достигла своего расцвета в середине XI века. Со смерти Ярослава I (1054 год) начинается постепенное увядание; основной его причиной была беспрерывная борьба с азиатскими племенами, давившими на Южную Русь с востока и с юга. Россия отбивалась и переходила сама в наступление; нередко соединенные княжеские дружины углублялись далеко в степь и наносили жестокие поражения половцам и иным кочевникам; но на смену одним врагам приходили с востока другие. Силы Руси истощались в неравной борьбе, и наконец она не выдержала, стала сдавать. Жизнь в пограничных землях (на востоке по Ворскле, на юге по Роси) сделалась не в меру опасной, и с конца XI века население стало их покидать. От XII века имеем ряд неопровержимых свидетельств запустения Переяславского княжества, то есть пространства между Днепром и Ворсклой. В 1159 году поспорили между собой два двоюродных брата: князь Изяслав, только что занявший киевский престол, и Святослав, заменивший его на столе черниговском. На упреки первого Святослав отвечает, что, «не хотя лить крови христианской», он смиренно удовлетворился «городом Черниговом с семью другими городами, да и то пустыми: живут в них псари да половцы». Значит, в этих городах остались лишь княжеские дворовые люди да мирные половцы, перешедшие на Русь. В числе этих семи запустелых городов мы, к нашему удивлению, встречаем и один из самых старинных и богатых городов Киевской Руси - Любеч, лежащий на Днепре. Если запустели города даже в самом центре страны, то что же сталось с беззащитными деревнями? Одновременно с признаками отлива населения из Киевской Руси замечаем и следы упадка ее экономического благосостояния. Внешние торговые обороты ее все более стеснялись торжествовавшими кочевниками. «…А вот поганые уже и пути (торговые) у нас отнимают», - говорит в 1167 году князь Мстислав Волынский, стараясь подвинуть свою братию князей в поход на степных варваров.

Итак, запустение южной части Киевщины во второй половине XII века не подлежит сомнению. Остается решить вопрос, куда девалось население пустевшей Киевской Руси.

Отлив населения из Приднепровья шел в XII–XIV веках в двух направлениях: на северо-восток и на запад. Первое из этих движений привело к зарождению великорусской ветви русского народа, второе - к зарождению малороссийской его ветви.

Великороссы

Переселение на северо-восток направлялось в пространство, лежащее между верхней Волгой и Окой, в ростово-суздальские земли. Страна эта была отделена от киевского юга дремучими лесами верховьев Оки, заполнявшими пространство нынешней Орловской и Калужской губерний. Прямых сообщений между Киевом и Суздалем почти не существовало. Владимир Мономах (?1125), неутомимый ездок, на своем веку изъездивший русскую землю вдоль и поперек, говорит в поучении детям с некоторым оттенком похвальбы, что один раз он проехал из Киева в Ростов этими лесами, - настолько это было тогда трудное дело. Но в середине XII века ростово-суздальский князь Юрий I, воюя за киевский стол, водил этим путем против своего соперника, волынского Изяслава, из Ростова к Киеву целые полки. Значит, за этот период произошло какое-то движение в населении, прочищавшее путь в этом направлении. В то самое время, когда стали жаловаться на запустение Южной Руси, в отдаленном Суздальском крае замечаем усиленную строительную работу. При Юрии 1 и сыне его Андрее Суздальском здесь возникают один за другим новые города. С 1147 года становится известен городок Москва. Юрий дает ссуды переселенцам; они заполняют его пределы «многими тысячами». Откуда пришла главная масса переселенцев - об этом свидетельствуют названия новых городов: их зовут так же, как звались города Южной Руси (Переяславль, Звенигород, Стародуб, Вышгород, Галич); всего любопытнее случаи перенесения пары имен, то есть повторение имени города и реки, на которой он стоит.

Свидетельствует о переселении из Приднепровья также и судьба наших древних былин. Они сложились на юге, в дотатарский период, говорят о борьбе с половцами, воспевают подвиги богатырей, стоявших за русскую землю. Былин этих на юге народ теперь не помнит - их заменили там казацкие думы, поющие о борьбе малороссийского казачества с поляками в XVI и XVII веках. Зато киевские былины сохранились с удивительной свежестью на севере - в Приуралье, в Олонецкой и Архангельской губерниях. Очевидно, на отдаленный север былинные сказания перешли вместе с тем самым населением, которое их сложило и запело. Переселение совершилось еще до XIV века, то есть до появления на юге России литвы и ляхов, потому что в былинах нет и помина об этих позднейших врагах Руси.

Кого нашли в Суздальской земле новые насельники? История застает Северо-Восточную Русь финской страной, а потом видим ее славянской. Это свидетельствует о сильной славянской колонизации; она происходила уже на заре русской истории: Ростов существует до призвания князей; при Владимире Святом в Муроме уже княжит сын его Глеб. Это первое заселение страны русскими шло с севера, с Новгородской земли и с запада. Таким образом, днепровские переселенцы вступили уже в Русскую землю. Но были здесь еще и остатки давних туземцев - финнов. Финские племена стояли еще на низком уровне культуры, не вышли из периода родового быта, пребывали в языческой первобытной темноте и легко уступили пред мирным напором русских. Напор действительно был мирным; никаких следов борьбы не сохранилось. Восточные финны были нрава кроткого, пришелец тоже не был обуян духом завоеваний, он искал лишь безопасного угла, а главное - места здесь всем было вдоволь. В настоящее время поселения с русскими названиями расположены вперемежку с селениями, в именах которых можно угадать финское их происхождение; это свидетельствует, что русские занимали свободные места промежду финских участков. Из встречи двух рас не вышло упорной борьбы ни племенной, ни социальной, ни даже религиозной. Сожительство русских с финнами привело к почти повсеместному обрусению последних и к некоторому изменению антропологического типа у северных русских: широкие скулы, широкий нос - это наследие финской крови. Слабая финская культура не могла изменить русского языка - в нем насчитывают только 60 финских слов; подверглось некоторому изменению произношение.

Итак, в Ростово-Суздальской земле скрестились и слились струи переселения русского элемента с северо-запада, со стороны Новгорода, и юго-запада, со стороны Киева; в этом море русской народности финские племена потонули бесследно, слегка лишь окрасив воду его. Наличие финского влияния подмечено исследованиями специалистов; практически его не существует: ни один великоросс финской крови в себе не чувствует и не сознает, а простой народ и не подозревает о ее существовании. Таков этнографический фактор в образовании великорусского племени. Влияние природы на смешанное население - другой фактор. Ключевский посвящает несколько прекрасных страниц тому, как суровая природа - морозы, ливни, леса, болота - отразилась на хозяйственном быте великоросса, как она разбросала его по мелким поселкам и затрудняла общественную жизнь, как приучала к одиночеству и замкнутости и как развила привычку к терпеливой борьбе с невзгодами и лишениями. «В Европе нет народа менее избалованного и притязательного, приученного меньше ждать от природы и более выносливого». Короткое лето принуждает к чрезмерному кратковременному напряжению сил, осень и зима - к невольному долгому безделью, и «ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда на короткое время, какое может развить великоросс; но и нигде в Европе, кажется, не найдете такой непривычки к ровному, постоянному труду, как в той же Великороссии»; «Великоросс боролся с природой в одиночку, в глуши леса, с топором в руке». Жизнь в уединенных деревушках не могла приучить его действовать большими союзами, дружными массами, и «великоросс лучше великорусского общества». Надо знать тамошнюю природу и тамошних людей, чтобы оценить ум, блещущий на этих страницах Ключевского, исполненных той настоящей любви к родине, которая не хочет высказываться, а невольно сквозит между строк.

Бросим взгляд на политические условия, в которых происходил процесс слагания великорусского племени. Русские входили в Ростово-Суздальскую землю и селились в ней свободно, но выход из нее, дальнейшее расселение встречали препятствия. На севере сильных соседей-иноплеменников не было, но там, по рекам бассейна Белого моря, издавна гуляла новгородская вольница; углубляться в бесконечные лесные дебри, не владея реками, было ни к чему. С востока, близ устьев Камы и Оки, кроме финских племен, жили волжские болгары, представлявшие собою некоторую, враждебную русским, государственную силу. С юга заслоняли простор кочевые азиатские племена, а на западе с XIII века начало слагаться государство Литовское. Конечно, возможность распространения не была совершенно исключена, но мы будем близки к истине, если скажем, что история озаботилась поставить население ростово-суздальских земель в течение двух веков (1150–1350) в обособленное положение; она как бы желала, чтобы предоставленное самому себе население перероднилось, слилось, спаялось и образовало известное племенное единство. Так и случилось - и случилось в значительной степени наперекор пониманию тогдашних многочисленных носителей государственной власти.

Заключенное в указанных пределах население центральной части Европейской России входило в состав целого конгломерата княжеств. Тверь, Ярославль, Кострома, Ростов, Суздаль, Рязань, Нижний Новгород - вот стольные города важнейших из них. Здесь княжили Мономаховичи, потомки брата Андрея Суздальского - упомянутого уже нами Всеволода III Большое Гнездо. Порядок престолонаследия в великом княжении Владимирском был тот же, что в Киевской Руси, то есть «родовой порядок с нередкими ограничениями и нарушениями».

В числе факторов, ведших к нарушению родового порядка престолонаследования, появляется с середины XIII века новый - согласие татарского хана. Размножение князей ведет к образованию местных княжеских линий и к установлению династических интересов местных великих княжений (Тверского, Рязанского и пр.). С ослаблением кровной связи ослабевает в княжеской среде и сознание единства земли. Совокупность этих условий приводит к тому, что великим княжением Владимирским овладевает более ловкий и сильный из местных князей; при этом он ограничивается лишь титулом великого князя владимирского (а иногда и киевского), сидит же - в своем семейном стольном городе (например, в Твери, в Костроме). В 1328 году таким сильнейшим из местных князей оказался князь незначительного удела московского Иоанн I Калита. С этого года картина меняется: великое княжение навсегда остается в цепких руках Калиты и его нисходящих.

Московский удел был совсем молодым: непрерывный ряд князей начался здесь лишь с 1283 года; удел был мал размерами (Калита унаследовал лишь земли по реке Москве да Переяславль-Залесский); князья московские были из младшей линии Мономаховичей.

В чем же причины их первоначального успеха над соперниками, положившего основание будущему могуществу Московского княжества? Перечислим эти причины, как они установлены в исторической литературе.

1. Москва лежала в этнографическом центре великорусского племени, здесь скрещивались обе струи переселения - из Клева и из Новгорода; она лежала в узле нескольких больших дорог и на торговом пути из Новгорода через Рязань на тогдашний Дальний Восток - на нижнюю Волгу.

2. Московский удел был прикрыт от иноплеменных нашествий или воздействий соседними княжествами: первые удары татар принимали на себя княжества Рязанское и Черниговское, давление Литвы поглощалось в значительной степени княжеством Смоленским.

3. Первые московские князья были примерные хозяева: они умели куплей или браком «примыслить» к своему уделу соседний уделец, умели привлечь и скопить деньгу.

4. В сношениях с татарами они проявляли исключительную изворотливость: ездя в Золотую Орду, ловко добывали себе ханский ярлык на великое княжение. Они сами собирают дань для татар, отсылают ее в Орду, и татарские «даньщики» не беспокоят московское население своими наездами.

5. В других княжествах - междоусобия из-за старшинства князей, а в малодетной московской семье - правильное престолонаследие. В Московском княжестве спокойнее, чем в других, в нем охотно оседают и киевские, и новгородские переселенцы, к нему приливает и население из восточных частей Суздальской земли, страдающее от татарских погромов и от нападений восточных инородцев. Тишина и порядок привлекают к московскому князю видных служилых людей.

6. Высшее духовенство, воспитанное в византийском представлении о власти, чутко угадало в Москве возможный государственный центр и стало содействовать ей. Переселившиеся (с 1299 года) из заглохшего Киева на север России митрополиты предпочли Москву стольному городу Владимиру. В одно и то же время в Москве образовалось средоточие и политической, и церковной власти, и недавно еще малый город Москва стал центром «всея Руси».

Удельные князья жили мелкими интересами, несли народу раздор и смуту, а измученный народ хотел тишины и покоя. Москва дала ему покой. «Бысть оттоле (со дня вокняжения Иоанна Калиты) тишина велика по всей Русской земле на сорок лет», - записала летопись. Народ шел по пути этнографического объединения; «к половине XV века среди политического раздробления сложилась новая национальная формация». А Москва создавала объединение политическое: к середине XIV века она впитала уже немало уделов и была настолько сильна, что, по словам летописца, сыну Калиты Симеону Гордому (1341–1353) «все князья русские даны были под руки». Пройдет еще тридцать лет, и московский князь объединит против татар русские силы и смело поведет их вдаль от Москвы, на Куликово поле, ибо ополчит он их не для защиты своего лишь удела, а чтобы заслонить ими всю Русскую землю. Там, на Куликовом поле, родится национальное Московское государство. Веком позднее окрепшая Москва возьмет на себя другую высокую национальную задачу - освобождение от иностранного владычества подъяремных частей русской земли: в 1503 году литовские послы станут упрекать Иоанна III, зачем он принял перешедших к нему от Литвы со своими уделами черниговских (приокских) Рюриковичей. «А мне разве не жаль, - ответит им Иоанн, - своей вотчины, Русской земли, которая за Литвой; - Киева, Смоленска и других городов!»

Так сложилось и объединилось вокруг Москвы великорусское племя. С московского князя спали частновладельческие черты мелкого удельного князя: он сознал себя главой национального государства, а народ почуял свое государственное единство. Какая же национальная идея жила в этом народе? Чаяния какой народности воплощал в себе этот государь? Великорусской? Кто знает русскую жизнь, улыбнется при этом предположении. Великорусской идеи, чувства великорусского - таких целей и задач нет и никогда не существовало. Было бы смехотворно говорить, например, о великорусском патриотизме. Национальное чувство, воодушевлявшее Московскую Русь, было не великорусское, а русское, и государь ее был государем русским. Официальный московский язык знал выражение «Великая Русь», но как противоположение другим русским областям - Руси Белой и Малой; понимал он эту Великую Русь (Великороссию) не иначе как частью единой, целой России: «Божией милостью Великий Государь, Царь и Великий Князь всея Великия, Малыя и Белыя Руси Самодержец» - так сформулирована эта мысль в титуле московских царей. Но термин «великоросс» Москва вряд ли знала: это искусственное, книжное слово зародилось, вероятно, по присоединении Малороссии - как противовес названию ее населения. В широкий обиход оно проникло только в наши дни, после революции. Костромской крестьянин до сих пор также мало подозревал, что он великоросс, как екатеринославский - что он украинец, и на вопрос, кто он, отвечал: «Я костромич» или: «Я русский».

Малороссы

Вернемся к изложению выводов профессора Ключевского. Другая струя отлива русского населения из Поднепровья направилась, как мы сказали, на запад, за Западный Буг, в область верхнего Днестра и верхней Вислы, в глубь Галиции и Польши. Следы этого отлива обнаруживаются в судьбе двух окрайных княжеств - Галицкого и Волынского. В иерархии русских областей эти княжества принадлежали к числу младших. Во второй половине XII века Галицкое княжество неожиданно делается одним из самых сильных и влиятельных на юго-западе. С конца XII века, при князьях Романе Мстиславиче, присоединившем Галицию к своей Волыни, и при его сыне Данииле соединенное княжество заметно растет, густо заселяется, князья его быстро богатеют, несмотря на внутренние смуты, распоряжаются делами Юго-Западной Руси и самим Киевом; Романа летопись (1205 год) величает «самодержцем всей Русской земли».

Запустение днепровской Руси, начавшееся в XII веке, было завершено в XIII веке татарским погромом 1229–1240 годов. С той поры старинные области этой Руси, некогда столь густо заселенные, надолго превратились в пустыню со скудным остатком прежнего населения. Еще важнее было то, что разрушился политический и народнохозяйственный строй всего края. В самом Киеве после погрома 1240 года насчитывалось лишь двести домов, обыватели которых терпели страшное угнетение. По опустевшим степным границам Киевской Руси бродили остатки ее старинных соседей - печенегов, половцев, торков и других инородцев. В таком запустении оставались южные области - Киевская, Переяславская и частью Черниговская - едва ли не до половины XV столетия. После того как Юго-Западная Русь с Галицией в XIV веке была захвачена Польшей и Литвой, днепровские пустыни стали южной окраиной Литвы, а позднее - юго-восточной окраиной соединенного Польско-Литовского государства. В документах с XIV века для Юго-Западной Руси появляется новое название, но название это не «Украина», а «Малая Россия».

«В связи с этим отливом населения на запад, - говорит Ключевский, - объясняется одно важное явление в русской этнографии, именно образование малороссийского племени». Приднепровское население, нашедшее в XIII веке в глубине Галиции и Польши надежное укрытие от половцев и прочих кочевников, оставалось здесь и в течение всего татарского периода. Отдаленность от центра татарской власти, более сильная западная государственность, наличие каменных замков, болота и леса в Польше, горная местность в Галиции оградили южан от полного порабощения монголами. Это пребывание в единородной Галиции и в гостях у поляков длилось два-три столетия. С XV века становится заметно вторичное заселение среднего Приднепровья. Оно - следствие обратного отлива крестьянского населения, который был «облегчен двумя обстоятельствами: 1) южная степная окраина Руси стала безопаснее вследствие распадения Орды и усиления Московской Руси; 2) в пределах Польского государства прежнее оброчное крестьянское хозяйство в XV веке стало заменяться барщиной и крепостное право получило ускоренное развитие, усилив в порабощаемом сельском населении стремление уходить от панского ярма на более привольные места».

В следующей главе мы приводим некоторые хронологические данные, характеризующие это возвращение русского населения на родные места, здесь же придерживаемся как можно ближе нашего автора.

«Когда таким образом стала заселяться днепровская украйна, то оказалось, что масса пришедшего сюда населения - чисто русского происхождения. Отсюда можно заключить, что большинство колонистов, приходивших сюда из глубины Польши, из Галиции и Литвы, были потомки той руси, которая ушла с Днепра на запад в XII и XIII веках и в продолжение двух-трех столетий, живя среди литвы и поляков, сохранила свою народность. Эта русь, возвращаясь теперь на свои старые пепелища, встретилась с бродившими здесь остатками старинных кочевников - торков, берендеев, печенегов и др. Я не утверждаю решительно, что путем смешения возвращавшейся на свои древние днепровские жилища и оставшейся здесь руси с этими восточными инородцами образовалось малорусское племя, потому что и сам не имею, и в исторической литературе не нахожу достаточных оснований ни принимать, ни отвергать такое предположение; равно не могу сказать, достаточно ли выяснено, когда и под какими влияниями образовались диалектические особенности, отличающие малорусское наречие как от древнего киевского, так и от великорусского. Я говорю только, что в образовании малорусского племени как ветви русского народа (курсив наш. - А. В.) принимало участие обнаружившееся и усилившееся с XIV века обратное движение к Днепру русского населения, отодвинувшегося оттуда на запад, к Карпатам и Висле, в XII–XIII веках».

Все, что мы сказали до сих пор о малороссах, есть дословная или почти дословная выписка из курса профессора Ключевского (Т. 1. С. 351–354). Мы сознательно прибегли к такому упрощенному способу изложения. Украинофильская партия не стесняется обвинять своих противников во лжи и подтасовках. Пусть она считается не со мною, а с профессором Ключевским. Есть мертвые, на которых труднее клеветать, чем на живых.

В последней фразе этой выдержки заключается полное отрицание всех теперешних вздорных утверждений украинофильской пропаганды, будто существует какой-то «украинский народ», и притом иного происхождения, чем русский.

Ключевский не счел себя вправе высказаться «решительно», когда сложилась малороссийская ветвь и когда начало слагаться малороссийское наречие. Он знал, какую цену приобретают его выводы, и не решался делать их окончательно, не имея возможности неоспоримо подкрепить в них каждое слово. Для нас, однако, нет ни малейшего сомнения, что дело обстояло именно так, как он говорит. Население, пришедшее в XII и XIII веках с Днепра в Польшу, явилось туда в качестве беженцев, несчастное и разоренное; в поисках насущного хлеба оно не могло не разойтись по чужой территории, не могло занять в иноплеменной стране иного положения, как приниженного; религиозная рознь ограждала, до известной степени, чистоту русской и польской крови, но язык русских переселенцев не мог не поддаться влиянию окружающей народности: он впитал в себя много польских слов, и произношение его, конечно, тогда и начало изменяться; так нарождалось малороссийское наречие. Пребывание в гостях у западных соседей внесло в малороссийский словарь также немало венгерских и молдаванских слов. Вернувшись на родину, потомки этой руси застали здесь потомков прежних кочевников и татар: кровь их иногда сквозит в облике малоросса, в смуглости его кожи и в его характере. Прекрасна страна, где в XIV и XV веках окончательно сложилось малороссийское племя, прекрасен

…край, где все обильем дышит,

Где реки льются чище серебра,

Где ветерок степной ковыль колышет,

В вишневых рощах тонут хутора…

Здесь солнце светит ярко, снег лежит всего три месяца; здесь нет ни болот Полесья, ни песков Дона, ни маловодных пространств черноморских степей. Когда-то густая трава с головой укрывала тут украинского всадника от хищного взора крымского татарина; теперь тихими волнами колышется на необозримых полях тяжелый колос пшеницы или стелется широкий лист свекловичных плантаций. Великолепны дубы на Украине, ее пирамидальные тополя, и богаты плодовые сады. Все сделала природа, чтобы окружить довольством и радостью его более счастливого южного брата. И он ценит дары природы: его песня обычно сложена в радостных, мажорных тонах, и поет она про любовь и про счастье; он любит красоту и уютность жизни; поэтичны его белые мазанки, окруженные цветами; веселы и часты вечеринки в многолюдных селениях; красива одежда, дольше, чем в других частях России, устоявшая перед напором фабричного обезличивания. Прелестный юмор присущ самой природе малоросса и не покидает его ни в рассказе, ни в неожиданных, случайно на ветер брошенных замечаниях, ни в шутке над самим собой. И при всей этой веселости какой-то отпечаток медлительности и восточной неподвижности лежит на его мышлении; когда малоросс дошел до какого-либо решения, хотя бы несуразного, его не переубедишь никакими доводами логики, и недаром другие русские говорят: «Упрям, как хохол». Но это упрямство, настойчивость наряду с хорошими физическими данными делает из него одного из лучших солдат русской армии. Он отличный, осмысленный работник в поле, не жалеющий удобрения даже для своей богатейшей черной земли. Его земледельческие качества развились не только благодаря щедрой природе, но и в силу экономических и правовых причин: малороссийский крестьянин - полный собственник своей земли, тогда как великорусская масса крестьянства до последних лет (до реформы Столыпина 1907 года) изнывала под социалистическим гнетом сельской общины, уже много веков назад почти осуществившей идеал социализма - принудительное равнение по слабейшему.

Быть может, наша характеристика несколько искусственна; оно и понятно - мы старались подчеркнуть различие между двумя ветвями русского народа. В жизни различие это менее заметно; в культурном классе оно совсем исчезло. Малороссы, переселившиеся за Волгу и в Сибирь или заселившие черноморские степи совместно с великороссами, став с ними в одинаковые природные условия, постепенно теряют, хотя и медленно, свои отличительные черты; говор их, обогатив речь великоросса, понемногу уступает место общерусскому языку, и на вопрос: «Ты кто будешь?» - такой переселенец ответит то «русский», то «малоросс». Но никто еще не слыхивал в этом случае ответа: «Я украинец».

Малороссийское племя слагалось в тяжелых политических условиях. Со взятием Киева татарами (1240 год) Киевское княжество потеряло даже внешние признаки самостоятельности: на протяжении свыше ста лет нет упоминания о киевских князьях. Г-н Грушевский и тот вынужден был выразить сомнение в их существовании. В 1363 году опустевший край стал легкой добычей Литвы; в Киеве и других стольных южных городах вокняжились члены семьи Гедимина. Когда русь возвратилась в Приднепровье, она застала здесь чужую государственность, и судьба ее с тех пор (и до середины XVII века) оставалась в иноплеменных руках. С середины XVI века благожелательная литовская власть сменилась черствой властью Польши; под влиянием экономического и религиозного гнета в пассивно прозябавшем населении пробуждается народное самосознание: борьба с поляками и с католицизмом, являвшимся ему в образе «польской веры», заполняет жизнь малорусского населения на протяжении ста с лишним лет. Основные факты этой борьбы читатель найдет в дальнейшем изложении, пока же запомним один несомненный исторический факт: от начала своего зарождения и до дня, когда оно политически слилось с Московским государством, малороссийское племя никогда самостоятельным не было. История указала трем ветвям русского народа любовно сплетаться в дружном единении: иначе иноплеменник разрывает их и веками топчет безжалостной пятой.

Белорусы

Среди славянских племен, упоминаемых на первых страницах Несторовой летописи, значатся племена кривичей и дреговичей. Оба имени указывают на характер местности, в которой поселились эти племена.

Связь между племенным названием и местностью - явление, свойственное и другим Нестеровым племенам, - может служить указанием на близкое сродство этих племен: надо думать, что до расселения по Русской равнине они отдельных имен не имели; недаром летописец свидетельствует, что у всех у них был единый язык - славянский. Кривичи жили по верховьям Волги, Западной Двины и Днепра; старые города у них были Изборск, Полоцк и Смоленск. Дреговичи заселили пространство между Двиной и Припятью; важнейший город тут был Минск. Племена эти быстро слились с остальными, образовавшими русский народ, и имена их скоро исчезли со страниц летописей. Соловьев, разобрав те два-три текста, где Нестор называет эти племена, больше о них уже не говорит. Они как бы археологические древности, интересные лишь в музее, и кто бы мог думать еще три года назад, что враги России вспомнят о них для практических целей современной жизни и вынесут их оттуда для спекуляции на политической бирже.

Белорусы занимают приблизительно ту же площадь, которую занимали племена кривичей и дреговичей, и так как нет следов каких-либо массовых переселений в этих областях, то можно предполагать, что белорусы являются их потомками. Мы не станем разбираться в отличиях этой ветви русского народа и ее наречия от ветвей и наречий великороссов и малороссов, но мы хотим здесь установить с полной очевидностью, что белорусы всегда были и всегда считались частью русского народа и что земля их есть, по существу, неотъемлемая часть русской земли. И в белорусском, как и в украинском, вопросе у врагов русского единства есть могущественный союзник - я подразумеваю малую осведомленность иностранного общественного мнения в русской географии, истории и этнографии. Перечислить элементарные данные потому будет нелишне.

Точные границы расселения белорусов (а тем более Нестеровых кривичей и дреговичей) установить трудно, и будет короче и проще проследить судьбу княжеств, на которые делилась в древности вся западная полоса России - от Пскова на севере и до Киевского княжества на юге.

Псков существовал еще до призвания князей (862 год); святая Ольга, бабушка Владимира Святого, была, по преданию, родом из Пскова. Область его составляла часть Новгородской земли. Пограничное положение, борьба с эстами, а потом с Немецким орденом придали этому новгородскому пригороду особенное значение, и он постепенно добивается независимости от Новгорода; с этой целью он иногда приглашает к себе (с XIII века) литовских князей. Это обстоятельство не породило зависимости от Литвы: княжеская власть имела мало значения в вечевом Пскове. Известно, что псковский политический уклад является типичным образцом республиканского строя на Руси; он удался здесь лучше, чем на обширной Новгородской земле. Борьба с немцами и ссоры с Новгородом заставили Псков обратиться к Москве, и с 1401 года он получает князей - ставленников великого князя, через сто лет он был окончательно поглощен Москвой: в 1509 году великий князь Василий III приказал вечу не быть и вечевой колокол снять. Этнографически Псковская область была издревле русской землей, а с образованием великорусского племени вошла в великорусскую орбиту.

Полоцк считается колонией Новгорода. Еще Рюрик, раздавая города своим «мужам», отдал его одному из них. Полоцкая земля рано обособилась в отдельное княжество: Владимир Святой отдал Полоцк своему сыну Изяславу (?1001), который и стал родоначальником самой древней из местных линий Рюриковичей. Первоначально княжество обнимало земли, заселенные кривичами, которые здесь приняли название полочан; они жили по среднему течению Западной Двины, по реке Полоти и в верховьях Березины. В XI веке Полоцкое княжество распространяется к запалу на соседние неславянские земли - на племена литовские, латышские и финские. XI и XII века - время наибольшей силы княжества: князья ведут междоусобные войны с Новгородом и с киевскими князьями. Один из внуков - Изяслава был на короткое время великим князем киевским. Киевский Мстислав, сын Мономахов, около 1127 года опустошил Полоцкую землю, сослал тамошних князей и посадил в Полоцк своего сына. Вечевое начало имело в Полоцке значительное развитие. В половине XII века полоцкие князья господствуют над всем течением Западной Двины, но в этом же веке в устье ее водворяются немцы. В XIII веке, с созданием немецкого ордена меченосцев и с зарождением литовской государственности, западная граница Полоцкой земли отодвигается к востоку и ко времени появления татар совпадает с этнографической русской границей. С распадением русской государственности Полоцкая земля постепенно переходит во власть Литвы и при Витовте (1392–1430) окончательно входит в состав Литовского государства. Полоцкая земля делилась на многие княжества, из коих важнейшие Витебское и Минское.

Витебск упоминается уже в Х веке. С 1101 года из Полоцкого княжества выделился витебский удел; он продержался без перерыва до последних лет XII века, когда вследствие внутренних усобиц перешел под власть князей смоленских. В XIII веке он опять упоминается как независимый. В первой половине XIII века подвергается нападению литовских князей; по смерти последнего витебского князя - Рюриковича - удел переходит по родству Ольгерду и поглощается Литвой.

Минск упоминается с 1066 года как принадлежащий Полоцкому княжеству; великие князья киевские, в том числе Владимир Мономах, не раз берут его во время борьбы с полоцкими князьями (например, в 1087 и 1129 годах). Стольным городом Минск стал с 1101 года; здесь прокняжили три поколения одной из полоцких ветвей. Во второй половине XII века в княжестве утверждается литовская власть. В конце XII века и начале XIII княжество разделилось на многие уделы (до четырнадцати); среди них значатся пинский, туровский и мозырский, они лежат в бассейне реки Припяти. Таким образом, мы дошли до границ Киевского княжества.

Полоцкое и Минское княжества были пограничной полосой русской земли; в тылу их лежало княжество Смоленское; когда Литва подвинулась на восток, оно стало пограничным.

Смоленская земля известна с Х века. Она лежала к востоку от Полоцкой и заходила далеко на восток, так что место, где после выросла Москва, входило в ее пределы. Правили ею посадники киевского князя, но в середине XII века она обособилась в отдельное княжество: в 1054 году Ярослав I посадил в Смоленске своего сына Всеволода. Потом здесь княжил сын Всеволода Владимир Мономах и его потомки. Они вели борьбу с полоцкими сородичами, которые хотели присоединить Смоленск к своим владениям. Водный путь между Новгородом и Киевом и между Киевом и Суздальской землей проходил через Смоленскую землю; торговля с Западом была другой причиной преуспеяния княжества. Наибольшего могущества оно достигло при внуке Владимира Мономаха Ростиславе Мстиславиче (1128–1161). С 1180 года княжество дробится на уделы. Наступает междоусобная борьба за обладание смоленским великокняжеским столом; из уделов более заметные торопецкий и вяземский (оба с начала XIII века). Во второй четверти XIII века начинаются нападения литовцев. В 1242 году татарское нашествие было отбито. Все же слава княжества увядает: постепенно утрачивается влияние на Полоцк и Новгород, прекращается связь с Киевом. В 1274 году Смоленск подчиняется татарскому хану. Около 1320 года начинается заметное влияние Литвы; княжество становится предметом раздора между Москвой и Литвой и борется то с той, то с другой. В 1395 году Витовт захватил «лестию» всех смоленских князей и посадил наместника; рязанцы заступаются за эту часть Русской земли, но в 1404-м Витовт берет Смоленск, и самостоятельность его прекращается. Пределы княжества к этому времени сократились до размеров нынешней Смоленской губернии.

На эти земли, ставшие через несколько столетий Белой Русью, издавна разлилась славянская стихия. Здесь говорили по-славянски, «а Словеньскый языкъ и Русскый одно есть», - записал еще Нестор; здесь до завоевания страны иноземной властью княжили всюду Рюриковичи; жизнь слагалась в формы, обычные для удельной Руси. Княжества боролись между собою, но то была борьба со своими же - не с прирожденным врагом, а с политическим соперником. Когда с востока надвигалась опасность для всей России, здешние Рюриковичи вели свои дружины и местные ополчения против общего врага и погибали за единую Русь и в половецких походах, и под ударами татар. Так, в первой несчастной встрече русских с татарами на далекой южной реке Калке (1224 год) дралось и смоленское ополчение. Знаменитые Мстиславы - Храбрый (?1180) и Удалой (?1228), - подвизавшиеся в ратном деле во всех концах Руси, были родом отсюда, из смоленских князей.

Но ближайший противник этой части руси - эсты, латыши, литва и немцы жили на западе, и сюда, на запад, обращен был здесь во все века ее главный фронт. Первоначально власть руси не выходила за этнографические пределы; с усилением русской государственности она их переходит: Ярослав Мудрый в 1030 году основывает в земле эстов город Юрьев (Дерпт); в XI же веке Полоцк начинает подчинять себе ливов; в середине следующего столетия все земли по нижнему течению Западной Двины находятся в зависимости от Полоцкого княжества; полочане владеют здесь крепостями Куконойс и Герцик; южнее под власть Полоцка переходят литовские племена, и Гродно включено в русские пределы.

С XIII века картина изменилась. В 1201 году германцы основали Ригу, на следующий год родился Ливонский орден (орден меченосцев) - орудие кровавой германизации. Постепенно продвигаясь на восток, немцы за полстолетия вытеснили русскую власть из земель латышей и эстов; они осели здесь в качестве господствующего класса и дальше не пошли. Зато далеко распространилась в глубь русской земли литовская власть.

Литовцы в этнографическом смысле - самостоятельное племя, отличное и от славян, и от германцев. Страна их - бассейн Немана; они жили здесь с давних времен своей отдельной жизнью. В XIII веке их захватила жизнь «международная»: с запада надвигался Тевтонский орден, с востока и юга - русские. Основателем Литовского государства считается Миндовг (?1263), разбивший Тевтонский орден и державший под своей властью Вильно, Гродно и даже русский Волковыск и русский Пинск. Христианство и с ним культура шли к литовцам с востока, от русских. Миндовг был первый литовский князь, принявший крещение. После его смерти в Литве идет борьба литовской (языческой) и русской (христианской) партий. Около 1290 года утверждается литовская династия, известная позднее под именем Гедиминовичей. При Гедимине (1316–1341) княжество крепнет: новый натиск ливонского ордена остановлен; княжества Минское, Пинское и некоторые части соседних земель переходят под власть Гедимина. Две трети территории Литвы состоят из русских земель; русские играют при нем в Вильне главную роль; он титулуется «великий князь Литовский, Жмудский и Русский». По смерти Гедимина немцы, пользуясь разделением Литвы между несколькими (восемью) наследниками, возобновляют натиск, на этот раз в союзе с Польшей; но Ольгерд (?1377), сын Гедимина, одолевает орден. Все помыслы Ольгерда, христианина, дважды женатого на русской (сперва на княжне витебской, потом на тверской), направлены в сторону русских земель: он стремится влиять на дела Новгорода, Пскова, хочет владеть Тверью, для чего совершает походы на Москву, но неудачно. Около 1360 года он присоединяет русские княжества Брянское, Черниговское, Северское, овладевает Подолией и, наконец, в 1363 году - Киевом.

Так в течение одного столетия (с середины XIII до середины XIV века) Литовско-Русское государство, протянувшись широкой полосой с севера от Двины на юг за Киев, объединило в себе все западные русские княжества, весь бассейн правых притоков Днепра; еще через полстолетия оно поглотило и Смоленск. Начало этого процесса совпало с ослаблением Руси от татарского погрома; быстрое развитие его было облегчено рядом причин. Вспомним, что могущество Галицкого княжества померкло уже сто лет ранее (со смерти князя-короля Даниила в 1264 году), что Московское государство при жизни Ольгерда было еще слабым княжеством, границы которого на запад представляли собой полукруг, отстоявший от Москвы всего на сто верст, что процесс сложения великорусского племени далеко не был закончен, наконец, что подчинение Литве освобождало князей опустошенных княжеств Западной и Южной России от татарского гнета, - и нам станет понятен успех Ольгерда.

Была еще причина, почему Литва встретила столь слабое сопротивление: Литовское государство с самого своего возникновения находилось под политическим и культурным русским влиянием; русский язык был официальным его языком; семья Гедиминовичей, роднившаяся с Рюриковичами, обрусела - они были русскими же князьями, только новой, литовской династии; церковная жизнь получала направление из Москвы; в подчинившихся Литве княжествах литовская власть не нарушала ни политического строя, ни народного уклада. Уже к концу XIV века Литва и по составу населения, и по складу жизни представляла собой более русское, чем литовское, княжество; в науке оно известно под именем Русско-Литовского государства. Казалось, центр тяжести русской государственной жизни не знал, где остановиться - в Москве или в Вильне; начался долгий поединок за это господство; он длился два века. Сильные московские государи Иван III (1462–1505) и Василий III (1505–1533) начинают отбирать от Литвы русские области и заявляют притязания на все русское, что принадлежало Литве. В середине XIV века, в 60-х годах, войска Ивана Грозного (1533–1584) взяли Полоцк и хозяйничали в Литве. Но здесь против Москвы стала и Польша: соединенным их силам Москве пришлось уступить.

Мы проследили политическую судьбу белорусской части русского населения до конца XIII столетия, но еще не встретились с воздействием на нее Польши. Оно и понятно: в северной части Белоруссии между западной границей русской народности и восточной этнографической гранью Польши лежала третья народность - литовская, отличная и от русской, и от польской; она раздвигала их на 150–400 верст. Польская народность распространялась на восток приблизительно до меридиана Люблина. К югу от параллели Минска и Могилева границы обоих народов, русского и польского, соприкасались; но даже и здесь, на белорусском юге, встреча их могла произойти только после того, как литовская государственность была поглощена польской.